Правило крысолова - Васина Нина Степановна - Страница 39

– Руди убили в девяносто четвертом, – сказала из темноты невидимая мне бабушка. Я пошла к веранде на огонек сигареты.

– Не кури, пожалуйста.

– Одну сигарету. Только одну и только ночью. – Бабушка отставила руку с сигаретой в сторону, стряхнула, и показалось, что звонкий горячий пепел разбил черный янтарь ночи, в котором мы застыли, как одна женщина одновременно – в своей молодости и в старости.

– Его убили в метро, официально нам сообщили, что была перестрелка на платформе и Руди пострадал случайно. Но Ханна добилась, чтобы ее пустили на похороны, и узнала, что Руди был застрелен намеренно, как опасный террорист. Я боялась, что она тогда свихнется. Вернулась – сама не своя. Заперлась с Питером на два часа, проплакала еще недели две, так, приступами, но до самозабвения. Потом запрятала детей, съездила на годовщину смерти Руди в Гамбург и совершенно успокоилась. И Питер успокоился, завел кота…

– Пойдем в дом, холодно.

– Она сказала, что Руди сначала ранили, а потом, когда перестрелка уже закончилась, двое полицейских подошли к нему и добили из его же пистолета.

– Это были не полицейские, – вздыхаю я. – Антитеррористическая группа GSG-9.

– Какая разница, – вздыхает бабушка.

– Еще там была женщина, Бригит, она погибла вместе с Руди. Ее фамилия – Хогефельд.

– Не знаю такой. – Бабушка бросила окурок в траву и задумалась.

– У этой женщины есть сестра по имени Анна. Правда, иногда она зовет себя Вероника Кукушкина…

– Смешно.

– Да, и именно эта Анна, или Вероника, на прошлой неделе пробралась со своим напарником в квартиру Ханны.

– Зачем? – страшно удивилась бабушка.

– За ключом от сейфа.

– У Ханны был сейф?

– Да. В нем она хранила засушенный мужской палец, а именно мизинец.

– До такой степени отдаться похоти и любовной памяти?! – укоризненно качает головой бабушка. – Знаешь, я припоминаю, мне говорила моя бабушка, что ноготь большого пальца с ноги повешенного монаха помогает от ярости обманутых жен, но что делают с мизинцем?…

– Бабушка! – Я повышаю голос. – Не отвлекайся. Из Германии приехал офицер из группы девять, ко мне приставили охрану, а мою квартиру прослушивают.

– Охрану? – оживилась бабушка и перестала вспоминать, для чего может понадобиться засушенный мужской мизинец.

– Да. Он сидит в машине у калитки. Его не видно, но я знаю, что он там, и не могу спать.

– Крупный мужчина? – Бабушка всматривается в ночь.

– Достаточно крупный, чтобы причинить массу неприятностей.

– Блондин?

– Что?… – оторопела я.

– Я спрашиваю, он блондин?

– Бабушка, я не знаю, я его не видела, я только видела машину, которая за мной теперь везде ездит!

– Хорошо бы, чтобы он был блондином, – потирает руки бабушка. – Мне блондины больше нравятся.

– Бабушка, я хотела сказать, что незаметно уехать в пять утра мне не удастся.

– Это мы еще посмотрим!

Мы идем в дом, поднимаемся на второй этаж и будим мою мать. Спросонья она медлительна и ничего не понимает, поэтому я иду в кухню и натыкаюсь на Пита, который уже приготовил кофе, сидит в полной темноте у стола, смотрит в окно сквозь парок из турки и нервно стучит ногой в теплом шлепанце по полу.

– За калиткой в машине сидит мужчина, – сразу же сообщает он. – Не спит. Не зажигает света.

– Ладно тебе. – Я глажу его по голове, Питер уворачивается, как строптивый подросток.

– Я его вижу, не надо меня успокаивать! Если не веришь, можешь пойти проверить!

– Я верю.

– У него есть бинокль, в который смотрят ночью!

– Питер, скажи, он блондин?

– Понятия не имею, – злорадно сообщает Питер, – он же лысый!

Поднимаюсь наверх и говорю бабушке, что определить масть охранника трудно.

– Питер сказал, что он лысый. – Я протягиваю матери чашку с кофе, она тут же придирчиво нюхает ее.

– Ты не умеешь варить настоящий кофе, ты не греешь турку перед заливкой кипятка, поэтому твой кофе не так пахнет!

– Не разоряйся, это Питер сварил.

– Подложи подушку повыше. Не так, влево! Что у тебя с руками?

– Мария, – прекращает бабушка мамины капризы, – сосредоточься, или ты все провалишь.

– Я и так все провалю, посмотри на меня и посмотри на нее! – Мама тычет в меня пальцем.

– Тебе придется определить его масть по бровям, потом, когда он подойдет поближе.

– Чушь какая-то, – дергает плечиком мама, – ни за что не поверю, что запахом можно задурить мозги и что при этом мозги блондина и брюнета по-разному реагируют…

– Мария, – перебивает бабушка, – тебе придется это проверить. Опытным путем. А потом я тебе подарю флакон, какой выберешь.

– Господи, это какой-то бред, почему я в этом участвую? – бормочет мама, вылезая из кровати. Она садится к трюмо в ночной рубашке (такой же, как у меня, – синие васильки на белом фоне), засовывает ступни в понуро ожидающие ее мерзнущие конечности шлепанцы (из шкуры козы, мехом внутрь) и сразу же впивается глазами в зеркало и натягивает парик.

– Ты очень быстро поедешь к аэропорту. – Бабушка поправляет чужие волосы на ее голове, иногда поглядывая на меня. – Там он, конечно, тебя остановит и скажет, что ты не имеешь права покидать город, и про подписку о невыезде. В этот момент ты по бровям, ресницам и глазам определяешь, блондин он или брюнет, достаешь нужный флакончик, открываешь его, делаешь вид, что решила подушиться, и говоришь… – Тут бабушка задумалась.

– И спрашиваю, как пройти в библиотеку? – ехидничает мама.

– На самом деле ты можешь говорить что угодно, даже про библиотеку. Потому что, если ты правильно определишь масть и не перепутаешь флаконы, десяти секунд запаха хватит, чтобы он вообще перестал понимать, что ты ему говоришь. Каждые пятнадцать минут душись, а особенно тщательно займись флаконом перед посадкой.

– А может, его просто облить этой гадостью и, пока он будет корчиться в судорогах сладострастия, спокойно пройти таможню? – Мама нервничает, не выдерживая сравнения. Это я наклонилась к ней, и теперь наши лица рядом в овале старого зеркала – волосы похожи, глаза – одни и те же, носы… Носы тоже не очень различаются, но именно в этот момент я вижу, что у нас совершенно разный рисунок губ.

– У тебя скулы в отца, – шепотом сообщает мама. – И брови его, а вот губы… Чьи у тебя губы?

– У нее губы Питера. – Бабушка нарушает вдруг возникшую между нами странную связь – печаль узнавания самой себя в родном лице и неузнавания. – Отлепитесь от зеркала, уже пора.

– А если меня задержат? – приходит в себя мама.

– Не перепутаешь флаконы – не задержат.

– Это смешно – ваши флаконы! – Ну вот, уже появились истерично-сварливые нотки в голосе. – Когда я согласилась на эту аферу, никакого охранника не было! Если меня задержат, отведут в милицию, будут допрашивать?!

– Ты ничего плохого не сделала, – втолковывает бабушка. – Ты решила слетать в Германию, вот и все.

– Вы меня за дуру считаете?! – не выдерживает мама, а я натягиваю на нее свои джинсы и свитер и стараюсь успокоить взлетевшие в возмущении руки у моего лица. – Решила слетать в Германию по паспорту своей дочери?!

– Скажешь, что перепутала. – Бабушка устала и еле сдерживается. – Не начинай сначала. Ты обещала помочь. Первый раз в жизни я попросила тебя о помощи.

– Мама, – я сажусь на корточки, надеваю на ее босые ноги носки (эти ногти – совершенно копия моих, и от такого наблюдения возникает странное ощущение, что, присев, я одеваю саму себя – в кресле напротив), – перестань кричать и послушай бабушку.

– Да твоя бабушка ненормальная, – наклоняется ко мне почти мое лицо. На щеки падают пряди волос моего цвета. – Что вам всем от меня надо?!

– Ты можешь хоть раз в жизни представить, что ты взрослая женщина и должна всем, кто тебя изваял? – Я смотрю снизу в ее лицо почти жалобно.

– Я ничего не должна детям Ханны! Я никуда не поеду.

– Послушай. – Я сажусь на пол и сжимаю ее ступни руками – так захватывают ладони нерадивого взволнованного собеседника, успокаивая его и заставляя подчиниться ритму разговора. – Послушай меня. Если ты нам поможешь, я обещаю, что отец больше ни на шаг не отойдет от тебя, будет носить на руках и терпеть все твои выходки.