Дар Гумбольдта - Беллоу Сол - Страница 86

Она улыбнулась и сказала:

— Не думаю. Док говорил матери, что все ваше семейство — сборище чужаков и иностранцев, и все как один до чертиков эмоциональные. Док умер в прошлом году.

— Твоя дочь говорила мне.

— Да, в конце он совсем сдал. Когда старик надевает два носка на одну ногу и мочится в ванну, я думаю, это конец.

— Боюсь, что так. Думаю, Док немного пережимал с этой своей американскостью. Ощущение, что он Бэббит, вдохновляло его почти так же, как меня Суинберн. Ему до смерти хотелось распрощаться с еврейством или феодализмом…

— Брось, умоляю — у меня до сих пор идет мороз по коже, когда ты произносишь словечки вроде феодализма. Именно это нам мешало. Ты приехал из Мэдисона, буквально бредя этим поэтом, — Гумбольдт Парк, так, кажется, его звали? — одолжил у меня денег, чтобы ехать в Нью-Йорк на автобусе. Я действительно любила тебя, Чарли, но когда ты укатил повидать своего идола, я пришла домой, сделала маникюр и включила радио. Твой отец пришел в ярость, когда я сообщила, что ты стал коммивояжером в Манхэттене. Он рассчитывал, что ты ему поможешь с лесоторговлей.

— Чепуха, у него был Джулиус.

— Господи, а ведь твой отец был красавцем. Просто — как там девушки говорят? — «жгучий брюнет, разбивший мне сердце». А как Джулиус?

— Джулиус уродует южный Техас торговыми центрами и кондоминиумами.

— Но вы все любили друг друга. Совсем как первобытные люди. Может, поэтому мой отец называл вас чужаками?

— Что ты, Наоми, мой отец стал американцем, да и Джулиус тоже. Они подавили в себе эту иммигрантскую любовь. Только я смог как-то по-детски выстоять. Я всегда был чересчур эмоциональным. Никогда не забуду, как кричала моя мать, когда я упал с лестницы, или как она лезвием ножа уминала на моей голове шишку. И какого ножа! — русский серебряный нож с круглым, как полицейская дубинка, черенком. Вот так-то. И шишка на моей голове, и оценки по геометрии Джулиуса, и то, как папа мог бы повысить арендную плату, или зубная боль бедной мамы — для всех нас то были самые важные вещи на земле. Я так и не утратил этой способности к глубоким переживаниям — нет, не так. Боюсь, дело в том, что я все-таки ее утратил. Да, безусловно, утратил. Но все еще нуждаюсь в ней. В том и проблема. Мало того, что я требовал привязанности, я еще и обещал ее. Женщинам. Я окружал их утопически эмоциональной аурой любви и заставлял их думать, что я заботливый мужчина. Впрочем, я лелеял их так, как они мечтали.

— Но это была просто липа, — сказала Наоми. — Ты утратил эту способность. И ни о ком не заботился.

— Да, утратил. Хотя возможно, что-то такое страстное во мне еще остается.

— Чарли, ты заморочил головы куче девиц. И, должно быть, сделал их ужасно несчастными.

— Интересно, неужели только я болен жаждосердцеитом? Нет, это невозможно, это противоестественно. Да к тому же так по-американски. Говоря «по-американски», я имею в виду, что эта болезнь не затронута магистральной линией страданий человечества.

Слушая меня, Наоми вздохнула и сказала:

— Ах, Чарли, я никогда не пойму, как ты приходишь к таким выводам. А когда ты брался наставлять меня, я вообще не могла уследить за ходом твоих мыслей. Да, мне говорили, что, когда на Бродвее поставили твою пьесу, ты любил какую-то девушку. Что с ней стало?

— Демми Вонгел. Да, первоклассная девушка. Она вместе с отцом погибла в Южной Америке. Он был миллионером из Делавэра. Они вылетели из Каракаса на «Дугласе» и разбились в джунглях.

— Ужасно! И очень жаль.

— Я поехал в Венесуэлу разыскивать ее.

— Я рада, что ты так поступил. Как раз собиралась спросить.

— Вылетел из Каракаса тем же рейсом. Самолеты там старенькие, подлатанные на скорую руку. Индейцы постоянно летают туда-сюда со своими курами и козами. Пилот пригласил меня в кабину. Лобовое стекло оказалось с довольно приличной трещиной, и ветер задувал внутрь. Когда мы летели над горами, я испугался, что тоже не сядем, и думал: «Господи, пусть со мной все случится так же, как с Демми». Когда я смотрел на эти горы, Наоми, меня, честно говоря, почти не волновало, как устроен мир.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А, не знаю, но вдруг начинаешь испытывать недовольство по отношению к природе, к ее чудесам и тонкостям мироустройства, начиная от субатомных и заканчивая галактическими. Обстоятельства обходятся с людьми слишком жестоко. Ранят слишком сильно. Разят в самое сердце. Когда мы перелетели горы и я увидел Тихий океан, бросавшийся на берег как припадочный, то подумал: «Да пропади ты пропадом!». Не может человеку все время нравиться, как создан мир. Иногда я думаю: «Кому нужна вечная душа, кому захочется рождаться снова?! Да пошло оно все!»… Ах да, полет. Мы раз десять набирали высоту и опускались. Приземлились на голую землю. На полосу красноватого грунта между кофейными плантациями. Из-под деревьев нам махали голые детишки с темными животами, под которыми болтались кривые штуковины.

— Ты так ничего и не нашел? В джунглях искал?

— Конечно. Мы даже нашли самолет, но не пропавший «Дуглас», а другой. «Сесну», которая везла каких-то горных инженеров из Японии. Их кости обвили лианы, проросли цветами, и бог знает какие паучки и прочие зверушки поселились в их черепах. Мне совсем не хотелось обнаружить Демми в таком виде.

— В общем, джунгли тебе не слишком понравились.

— Не слишком. Там я накачивался джином. Обнаружил у себя пристрастие к крепкому джину, точно как у моего друга Фон Гумбольдта Флейшера.

— А, тот поэт! А что с ним стало?

— Он тоже умер, Наоми.

— Ты не видишь во всех этих смертях какого-то знака, Чарли?

— Все постоянно распадается и восстанавливается, и остается только гадать, то ли это те же действующие лица, то ли каждый раз новые.

— Как я понимаю, в конце концов ты добрался до миссии, — сказала Наоми.

— Да, и там обнаружилось множество разных Демми, не меньше двух десятков Вонгелов. И все они приходились друг другу родственниками. Все с удлиненными головами и золотоволосые и курносые и с такой же невразумительной речью и неправильными коленками. Я представился женихом Демми из Нью-Йорка, и они решили, что я немного чокнутый. Мне пришлось присутствовать на службах и петь церковные гимны, поскольку индейцы не могли представить себе, чтобы белый человек не был христианином.

— И ты пел церковные гимны с разбитым сердцем.

— Я радовался, что мне пришлось петь. Доктор Тим Вонгел выделил мне бадью с генциановым фиолетовым[321] — принимать ванны. Сказал, что у меня тяжелый случай tinia crura . Так я и жил среди этих каннибалов в надежде, что объявится Демми.

— Неужели каннибалов?

— Первую группу миссионеров, прибывших туда, съели. Представляешь, петь в церкви и видеть наточенные зубки того, кто съел твоего брата, — брата доктора Тимоти действительно съели, и он знал тех, кто это сделал, — да, Наоми, в людях таится множество невероятных достоинств. Ничего удивительного, что это приключение в джунглях настроило меня на всепрощающий лад.

— И кого же надо было прощать? — поинтересовалась Наоми.

— Моего друга Фон Гумбольдта Флейшера. Пока я в джунглях убивался из-за Демми, он предъявил к оплате чек и снял деньги с моего счета.

— Неужели подделал твою подпись?

— Я дал ему незаполненный чек на предъявителя, а он получил по нему шесть с лишним тысяч долларов.

— Да ну! Но тебе, конечно, даже в голову не приходило, что поэт провернет такой фокус с деньгами? Прости, что я смеюсь. Только ведь ты всегда сам провоцировал людей поступать с тобой низко, а все потому, что вечно твердил, будто они святее папы римского. Ужасно жаль, что ты потерял в джунглях эту девушку. Мне почему-то показалось, что вы с ней похожи. Похожи, а? Поэтому вы могли бы жить вместе и очень счастливо.

— Я понимаю, о чем ты говоришь, Наоми. Мне никогда не удавалось заглянуть человеку в душу. До недавнего времени я даже не давал себе труда задуматься об этом.

321

Генциановый фиолетовый — краситель (гексаметил— р-розанилин), раствор которого применяется как бактерицидное и противогрибковое средство.