Весы - Вежинов Павел - Страница 54

Я привел ее в спальню, заботливо уложил в кровать. Она не отпускала меня, ее мокрое лицо в сумраке блестело.

– Останься ненадолго со мной! – просила она. – Совсем немножко – пока я успокоюсь!

Я молча подчинился. Она прижималась ко мне, гладила по щеке. Ладонь ее показалась мне на этот раз необыкновенно жесткой. Да как ей не быть жесткой, когда она каждый день вручную стирает твои французские рубашки!

На этот раз Лидия уснула неожиданно быстро. Я встал и перешел на свою кровать.

Неважно, что это было – инстинкт, порыв или рассудок. Важно, что я провел ее по единственному пути, который у нее был. На другой день она показалась мне гораздо бодрее, хотя все так же молчала. Я чувствовал, что она молчит, потому что думает о чем-то, а не о ничем. Я даже знал, о чем именно, с полной, чтобы не сказать с абсолютной, уверенностью. Она думала, в чем ей пойти на концерт. И что сделать с лицом, на которое будут смотреть те, кто так давно не видел нас вместе. Но только за обедом она решилась спросить:

– Ты действительно хочешь пойти на концерт?

– Да, конечно! – оживленно ответил я. – Решим проблемы теории на практике.

И это оживление было не совсем фальшивым. Мне действительно захотелось в концертный зал. Я всегда любил музыку, но никогда о ней не задумывался. Какая разница, сколько лепестков и сколько тычинок у цветка? Важно то, что он – цветок, и моя душа воспринимает его как нечто прекрасное. Так я думал, хотя в моем собственном искусстве математические пропорции и отношения играли огромную роль. Все-таки в глубине души я был убежден, что эти меры – человеческие меры, и их объективное существование случайно.

А выходило не совсем так. Выходило, что музыка оперирует настоящей азбукой. Это тона, связанные в гаммы. У каждой гаммы собственная характеристика. И у каждого тона – своя объективная сущность, которую можно измерить объективными мерами, кажется, мегагерцами. Да как же иначе галактики превращались бы в музыку!

В тот день, когда мы собрались на концерт, с утра начался мелкий и прохладный дождь, – наверное, первый предвестник осени. Накрапывало до полудня, слабыми порывами, – потом облака разошлись. Появилось мокрое небо, которое то исчезало, то снова открывалось. Но облаков была куда больше, чем неба, и я предугадывал их молчаливое торжество. Все, что я сейчас рассказал словами, можно превратить в музыку. Любой профессионал среднего уровня тут же назовет вам не только гамму, но даже необходимые для нее инструменты.

Наконец Лидия появилась на пороге моего кабинета. Она улыбалась, но во взгляде ее был легкий испуг. Темное вечернее платье, наверное, самое парадное в ее гардеробе. Длинное, до пояса, серебряное колье с крупным янтарным медальоном. На плечах – пресловутая семейная лиса. Но всего старательнее и всего изящнее, я бы сказал, она нанесла на лицо грим, что в последнее время ей редко удавалось.

– Я тебе нравлюсь?

– Да, конечно, – ответил я без особого одушевления.

Недостаток воодушевления был вызван главным образом лисой. Да какой мужчина любит показываться, особенно на улице, с расфранченной женой. Явно придется ехать на машине, хотя парковать ее будет негде. Лидия, однако, по-своему истолковала мою сдержанность.

– Если хочешь, я надену другие туфли. В этих я кажусь очень высокой.

– Нет-нет, все в порядке, – отозвался я, слегка повысив тон.

Она снова улыбнулась, чуть не с детской признательностью. Как легко топтать женщину, если сумеешь вывести ее из душевного равновесия. Но в те дни у меня, разумеется, ни разу не возникало подобное желание.

На концерт мы в самом деле поехали на машине. Но поставить ее было негде. Плюс ко всему перед входом стояла огромная толпа. Я нахально сунул машину между роскошными служебными лимузинами на площади перед Министерством иностранных дел. Потом мы пешком прошли к залу. Толпа возросла еще больше, многие спрашивали билеты. Я не ожидал такого спроса в межсезонье, но интерес, кажется, был заслуженный. Концерт давал оркестр Венской филармонии, совершавшей летнее турне по Восточной Европе. Лидия воодушевилась, хотя и старалась скрыть свое возбуждение. Однажды она слышала этот оркестр, да еще в Вене, и говорила о нем как о сне или сказке. В толкучке у дверей лиса съехала набок, но все же нам удалось войти без особых происшествий.

– Ты не сдашь ее в гардероб? – спросил я осторожно.

– Кого? – не поняла она.

– Лису…

– Ты что, издеваешься? – укоризненно спросила она.

Хотя я, конечно, не издевался, а высказал надежду… Когда мы вошли в зал, она легко, почти неощутимо, взяла меня под руку… Я очень хорошо понимал смысл этого маневра, но на сей раз не имел ничего против, несмотря на лису. Интересная, элегантная женщина, смотреть будут на нее, не на меня. Места наши были в десятом ряду, у самого прохода. Очень хорошие места, если человека действительно интересуют концерты. Пока Лидия покупала программу, я успел бегло оглядеть зал. Довольно много элегантных женщин, довольно много лисиц, две из них – чернобурки. Я с облегчением вздохнул и уже спокойно откинулся на спинку кресла. Оставалось только, чтобы и концерт был действительно хороший.

Лидия уже просмотрела программу, и я спросил:

– Ну как?

– Не знаю, – озадаченно ответила она. – Все знаменитые вещи. Но чересчур известные.

– Это плохо?

– Не плохо, конечно. И все-таки знаменитый оркестр должен бы блеснуть чем-то, чего другие не показали.

Настоящим сюрпризом для меня оказалось появление дирижера. Симпатичный смешной старичок, такой розовый и добродушный. Публика приняла его необыкновенно восторженно. Э-э-э, да ведь мы профаны, зачем показывать лишнее старание! Когда он поклонился, мне показалось, что его безукоризненный фрак слегка затрещал по швам. Он встал перед своим оркестром, – летний состав, наверное, – поднял палочку не выше своего носа, взмахнул ею легко, я бы сказал, небрежно. При первых же тактах у меня зашевелились волосы на голове, я даже выпрямился от удивления. Этот оркестр был не такой, как все, и музыка у него была совсем другая, хотя я не знал, что они играют. Какая разница, кто композитор, нашел время! Слушай! Постройка, которую он возводил передо мной, была необыкновенно легкой, изящной и точной, каждая деталь отличалась предельной ясностью и совершенством. Колорит, какой колорит, постой! Краски, которые ложились на этот изящный фасад, были так современны и контрастны, говорили о таком чувстве свежести и новизны, что мне стало стыдно. Сам я не позволил бы себе так расцветить даже свое лучшее современное здание, просто не посмел бы. Браво, браво, юный художник, браво, храбрец, думал я. А старичок вовсе не усердствовал, он как будто забавлялся вместе с нами. Теперь я уже ясно понимал смысл его сдержанных и все-таки отчетливых жестов – именно предельная легкость и естественность.

Когда, наконец, оркестр умолк, сидевшая впереди фальшивая блондинка, рослая мясистая дама – не поймешь, где у нее бюст, а где спина, – вскочила на ноги и как безумная начала аплодировать. Вся публика, которая явно понимала дирижера, аплодировала. Все, кроме меня. Мне казалось абсурдным бить в ладоши в такую минуту; все равно, что аплодировать, когда читаешь Стендаля, например. Старичок повернулся к нам и слегка поклонился, ни капельки пота на лице, ничего, кроме кроткой добродушной улыбки.

– Тебе не нравится? – удивленно спросила Лидия.

– Наоборот, ужасно нравится!

Лидия недоверчиво смотрела на меня, не зная, серьезно я говорю или шучу.

– Действительно, он не гений! Но ужасно очарователен!

– А разве этого мало? – сказал я, с трудом скрывая раздражение. – Мне кажется, я вообще не слышал такой музыки. Или такого исполнения.

– Это Моцарт! – серьезно сказала она. – Не удивляйся, Мони. Музыка не всегда действует на человека одинаково. Бывает, что ты особенно восприимчив к ней, и она овладевает тобой до глубины души… А в другой раз слушаешь ту же вещь как гипсовая статуя, – вообще не доходит, даже по коже не щекочет. Со мной так бывало несколько раз.