Мой класс - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 47

47

На другой день я вошла в класс за несколько минут до начала урока (он был первый). При виде меня Морозов встал.

– Марина Николаевна, вот я принёс в общую коллекцию, – произнёс он.

Это была красивая тувинская марка – зелёная, с изображением забавной, словно удивлённой белки.

– Это на развод! – закричали ребята. – Молодец!

– Белка – это по моей части! – обрадовался Серёжа.

– Ты придумал, ты первый и начнёшь, – сказала я.

– Интересно, кого Глазков привёл? Медведя? – лукаво спросил Толя.

– А может, Кирилл ничего не принёс, – поддразнил его Лёша. – Не догадался – и всё.

– Догадался, – сказал Кира.

Встретив мой взгляд, он подошёл, осторожно вынул из конвертика марку и положил мне на стол.

– Какую принёс? Какую? – послышалось со всех сторон.

Я не успела ничего сказать. Гай, сидевший на первой парте как раз напротив моего стола, удивлённо вскрикнул:

– Первая русская! Которую Александр Иосифович подарил!

Все застыли. Та самая марка, с которой Кира нипочём не хотел расставаться! Та самая, из-за которой было столько волнений и споров!

– Зря ты это, – сказал наконец Лёша.

– Почему зря? – спросил Кира с обидой в голосе.

– Она тебе самому нужна.

– А по-твоему – мне нести, что самому не нужно?

– Да ведь… дарёное не дарят! – нашёлся Лёша. – Эту марку тебе подарили, значит ты не имеешь права никому её отдавать. Понял?

Я смотрела на Киру. Радость, что можно взять марку обратно, сомнение, неуверенность – хорошо ли это будет, смущение, благодарность Лёше за его неотразимые доводы, – всё перемешалось на этом лице. Он покраснел так, что светлые негустые брови стали казаться белыми, а чуть торчащие уши – одного цвета с галстуком. Губы вздрагивали.

– Видишь, Кира, – поспешила вмешаться я: – твоя марка замечательная, ценная, но она не входит ни в одну нашу тему. А в твоём альбоме она нужна. Ты возьми её. Мы тебе очень благодарны.

– Тогда я принесу для Кирсанова… Я принесу Маяковского, Руставели, Чехова и Некрасова.

– Вот и прекрасно! А теперь к доске пойдёт Федя и расскажет нам биографию Короленко.

Пока Лукарев шёл к доске, я взглянула на Морозова: он сидел хмурый, закусив губу.

НОВЕНЬКИЙ

– Сегодня Лёва не сможет притти к нам на сбор звена, – говорит Рябинин. – Он пишет сочинение по литературе.

Все понимают, что это значит.

Любовь Александровна, преподавательница литературы в старших классах, – человек строгий. Когда Лёве предстоит сдавать сочинение, он перечитывает всё, что можно найти по заданной теме, подолгу корпит над планом, иногда советуется со мною и всегда старается придумать интересное, не стандартное начало. Он, да и никто из старшеклассников, не осмелится написать, что литературный герой «является представителем»: все знают, как жестоко Любовь Александровна высмеет ученика, который не дал себе труда подумать, а попросту воспользовался готовой формулировкой. О списывании с учебника или с предисловий и говорить нечего. Никогда её презрение и насмешка не бывают так безжалостны, как в тех случаях, когда она обнаруживает в ком-нибудь желание блеснуть чужими мыслями.

Как-то, ещё в прошлом году, Лёва употребил в одном из своих сочинений такой оборот: «целиком и полностью». Он до сих пор помнит, как отчитала его Любовь Александровна. «И всю жизнь буду помнить», уверяет он.

Любовь Александровна строга со своими учениками, иногда беспощадна, но они никогда не чувствуют себя оскорблёнными.

Я понимаю: в жестоких, язвительных отповедях учительницы они чувствуют подлинное уважение к ним. Ведь так не станешь говорить с теми, кто неспособен понять, не станешь много требовать с того, кому всё равно не под силу выполнить требуемое.

Мы часто встречаемся с Любовью Александровной на бульваре по дороге в школу; ходу нам остаётся десять минут, за это время можно о многом поговорить. И сразу же начинается наш обычный разговор: «А вот у меня один мальчуган…» Или: «Видели бы вы, какое сочинение подал мне старший брат вашего Саши Гая!..» Так было и на этот раз: мы успели переговорить о многом к тому времени, как дошли до угла школьного переулка, и тут встретились с письмоносцем.

– Давайте-ка газеты, – в один голос сказали мы. – Есть ещё что-нибудь?

– Есть, – ответила девушка и протянула пачку газет и открытку.

Я взглянула и удивилась:

– Это вам, Любовь Александровна. Почему вам пишут на адрес школы?

– Мне? Странно. От кого бы это?

Она остановилась и пробежала глазами открытку. Я с недоумением заметила, что на щеках у неё проступают красные пятна, а между тёмными бровями всё глубже врезается сердитая косая морщинка.

– Взгляните, – сказала она отрывисто и протянула мне открытку.

Обращения не было. Я прочла:

«Я отец ученика 9-го класса Горчакова Владимира. По роду своей службы ходить в школу и справляться у вас о состоянии учёбы своего сына я не могу, а поэтому у меня единственная возможность следить и принимать соответствующие меры только через табель, который еженедельно отражает всё. Если посмотреть табель, то видно, что вы в течение ноября и начала декабря даже не соизволили взглянуть в табель, а в то же время предъявляете претензии родителям в том, что они не интересуются учёбой своего ребёнка. Я настаиваю ответить мне по этому вопросу, что даст мне возможность решить мои действия в дальнейшем».

Минуту я молча стояла перед Любовью Александровной, не зная, что сказать, не решаясь вернуть ей этот желтоватый прямоугольник, исписанный небрежным почерком, с замысловатой подписью в нижнем углу.

Вечером, вернувшись домой, я включила радио, выдвинула ящик письменного стола и принялась наводить порядок. Отложила в сторону письма брата – их я перечитывала редко. Выбросила какие-то залежавшиеся, ненужные бумаги. Наконец извлекла из дальнего угла пачку писем Анны Ивановны и стала читать одно за другим. Вот оно, наконец, то, которое я искала.

Это письмо написала мне Анна Ивановна почти два года назад, когда я кончала институт. «…Не буду напутствовать и наставлять тебя, – писала она, – не стану давать тебе советов. Ты сама всё знаешь, и жизнь и работа ещё многому научат тебя. Я только хочу сказать: ты – учитель, помни об этом с гордостью. Пусть никогда не изменит тебе чувство собственного достоинства. Не позволяй ни поступать, ни говорить с тобой грубо и бестактно, иначе ты унизишь не только себя, но и свой светлый, благородный труд. Не отступай, когда права, свято храни своё достоинство. Не забудь: ты – учительница, а тот, кто носит это имя, по праву может этим гордиться».

Это были справедливые слова. Но ведь одно дело – понимать, и совсем другое – суметь отстоять своё достоинство. Как поступит Любовь Александровна? Как поступила бы я на её месте? Этого я не знала…

* * *

После зимних каникул в мой класс пришёл новенький – Валя Лавров. Он был светловолосый и синеглазый с тёмной родинкой на щеке, оттенявшей нежный румянец. С первых дней он поразил меня тем, что охотно и весьма самоуверенно рассуждал на любую тему. О чём он только не судил с необозримой высоты своих двенадцати лет! Однажды, развернув принесённую из дому «Литературную газету», он сказал Лёве:

– А Маршак переводит совсем недурно.

– Я бы даже сказал, что он это делает хорошо, – не без юмора возразил Лёва.

И Валя снисходительно согласился:

– Да, пожалуй…

Ребята с любопытством прислушивались к этому взрослому, умному разговору. И хотя это было жестоко с моей стороны, я всё-таки спросила:

– А какие его переводы ты знаешь?

Пауза паузе рознь. Эта была такой длинной, что не могла не скомпрометировать Валю. Его щёки залились густой, жаркой краской. А Горюнов с улыбкой продекламировал:

Три мудреца в одном тазуПустились по морю в грозу.Будь попрочнееСтарый таз,ДлиннееБыл бы мой рассказ.