Чужак - Вилар Симона - Страница 132

Наконец, когда время стало близиться к полудню, пришли на совет бояре и даже Дир стал спрашивать о брате, отрок осмелился откинуть шкуру на двери, толкнуть створку.

В полутемной одрине огонек на носике лампы-ночника еле тлел. И холодно было, печь-каменка почти выстыла.

— Пресветлый князь, — позвал отрок.

Грузное тело князя покоилось на ложе в том же положении, в каком его оставили вчера вечером. Нахмурившись, отрок нерешительно приблизился, да так и застыл, открыв рот в несостоявшемся крике.

Аскольд лежал неподвижно, но его тяжелое дыхание было отчетливо слышно. Руки князя, покоившиеся поверх меховых покрывал, слабо подергивались, а в вытаращенных глазах был такой ужас, что они казались безумными. Губы чуть шевелились, но отрок не разобрал слов. Да и не смог разобрать, потому что вдруг взвизгнул противно, как девчонка, и со всех ног кинулся прочь.

Вскоре весь терем был взбудоражен известием о том, что правитель Киева, мудрый Аскольд, захвачен Марой[142] , которая не дает ему ни двинуться, ни заговорить.

Впрочем, князь еще пытался что-то сказать. Прибежавший к брату Дир, склонившись над ним, даже разобрал сквозь сдавленное скрипение тихие слова: — Ни жизнь — ни смерть…

С князем случился удар. Такое с людьми бывало, но никто не думал, что именно с Аскольдом произойдет подобное. И потому особенно опасливо смотрели на Дира. Теперь, без мудрого руководства старшего брата, что-то выкинет бешеный Дир?

Однако Дир был непривычно тих, словно испуган. Кто-то из бояр велел позвать волхвов. И вскоре уже дюжина служителей колдовала над неподвижным князем, жгла травы, вглядывалась в завитки дыма. В одрине образовался такой дым, что Аскольд даже глаза закатил, постанывать начал, будто отходя. Хвала богам, у Дира хватило ума выгнать волхвов вон, распахнуть закрытые по сырому времени ставни окон. Не зная, что предпринять, он даже послал за Агапием, к которому благоволил Аскольд. Кликнул он и Твердохлебу. Сам же заметался по покоям, нетерпеливо отмахиваясь от следовавших за ним бояр-советников, у которых накопилось немало дел, и которым теперь не к кому было обратиться, кроме как к младшему из князей.

Ближе к вечеру прибыла, наконец, Твердохлеба. Дир глянул на нее сердито. Ишь, муж едва дышит, а эта вся разряженная пришла, в парче, в венце с длинными колтами. Ее обшитый мехом плащ волочился по навощенным половицам, когда она, слушая Дира, ходила по высокой гриднице да крутила перстни на руках.

Дир же только и бубнил, что Агапий предписал князю полный покой, сытную пищу, никаких возлияний, только успокаивающие настои из трав. Говорил, что понадобится некоторое время, и Аскольд поднимется. Если, конечно, волнения не подкосят его раньше времени.

— Ясно, — наконец кивнула княгиня. — Ты, Дир, пока ступай, успокой людей. Я сама посижу с князем. Кому и ходить теперь за занедужившим Аскольдом, как не жене.

Дир только поглядел ей вслед. Но отчего-то стало немного легче. Ибо как ни был дерзок и лют Дир, но на самом деле он боялся своей беспомощности. Соображал, что без брата он, воин и завоеватель, не справится с правлением.

Аскольд сразу понял, что это пришла Твердохлеба. Узнал запахи ее притираний, шелест одежд при ходьбе.И когда она склонилась над ним, когда заблестели, свисая вдоль щек, ее длинные колты-подвески, он даже постарался улыбнуться — одной половиной лица. Другая оставалась неподвижной.

Но было нечто новое в лице милой Твердохлебы, отчего улыбка его кривая словно растаяла. Он не замечал прежде в ее глазах этой черной бездны, от которой внезапно пробрал страх. И она это увидела.

— Что, выродок? — сказала неожиданно грубо. — Пришел и твой черед отвечать за все зло? Да, воистину мельницы богов мелют медленно, но верно.

Он только заморгал. В глазах появилось беспомощное выражение. Она же, воровато оглянувшись на дверь, придвинула табурет к самому изголовью мужа.

— Думаешь, Навозник, пес варяжский, я хоть на миг забывала, как ты и твои прихвостни исковеркали мою жизнь? Думаешь, простила тебя за то, что ты, сын рабыни, сделал меня своей жертвой? Нет. Из года в год, изо дня в день я молила богов отомстить тебе. И не только это. Не надеясь на милость небес, я мстила. Я была твоим врагом, муж мой проклятый. — Княгиня говорила негромким свистящим шепотом. Потом, видя, как искажается подвижная половина его лица, засмеялась злорадно. — Ну, вой теперь, зови кого, посмотрим, поверят ли тебе. А теперь я расскажу тебе такое, что уж не знаю, выдержит ли твое больное сердце. И тогда, наконец, упьюсь своей местью.

Он слушал: о том, как она возненавидела его в тот же миг, когда он вытащил ее из-под своих похотливых соратников, когда велел с честью похоронить ее сыновей, когда приказал отнести перепуганную маленькую Милонегу в терем на Горе, приказав никому не упоминать о том, что случилось с княгиней. Да, он кого-то услал, кого-то убил из тех, кто знал позорную правду о жене нового князя Киевского. Но ей этого было мало. Все страшное и позорное, что произошло в ее жизни, случилось из-за его жажды власти. Поэтому она лгала ему изо дня в день, опутывала чарами, поила приворотными зельями, чтобы не было у него плотского желания ни к какой другой женщине. Сама же рвала на части собственное нутро, не желая иметь от него детей.

С каким торжеством она напоминала князю всякие, уже позабытые им, моменты, когда она не допускала его к себе, так как была нездорова после очередного выкидыша! С каким отвращением описывала их соитие, когда он хрипел на ней от наслаждения, а она отворачивалась от омерзения! Она хотела, чтобы его гнилое семя никогда не дало ростков, чтобы после него не осталось детей и продолжателей.

Но у Аскольда был сын от другой женщины, зачатый, еще, когда он не знал Твердохлебы. И теперь она, торжествуя, рассказывала, как подстроила гибель этого сына в походе на болгар. И любо ей было видеть, как забился князь, давясь слабой яростью.

— Но и это еще не все, — шипела княгиня. — Я ни о чем так не пеклась, как о том, чтобы лишить тебя места, которое ты занял после моего поругания. И я связалась с наворопниками Рюрика. Перунники были моими помощниками, через них я держала связь с Новгородским соколом.

142

Мара — злой дух, наводящий на людей порчу, заколдовывающий.