Чужак - Вилар Симона - Страница 142

— Что творится, великий Велес! — скулила она за полотняным пологом. — У самого Киева бесчинствуют басурмане!

Зато Гудим не испугался, украдкой поглядывая из-за щитов, он сообщил, что набежчики отстали, задержались за разлитыми заводями, за топкими берегами.

— Это Перун нам помог, да? — спрашивал он у тиверцев. Лицо его разрумянилось, глаза блестели.

А Карина впервые пожалела, что взяла с собой мальчишку. Ибо она не знала, как теперь быть. Рысь ведь наверняка сказал Диру, что она была с Ториром, — он всегда так считал. Теперь Дир не оставит ее в покое. Он и раньше подозревал, что она связана с наворопником Олега. Теперь же Рысь подтвердил это. О великие боги, что же теперь ее ждет?!

Когда уже подходили к Киеву, Карина неожиданно велела держаться левого берега, плыть за островами и причалить в Заречье, недалеко от места, где приставал паром. То есть ближе к Городцу Микулы Селяниновича.

Они с боярином говорили так долго, что длинные распущенные волосы Карины успели высохнуть после бани, а масло в открытой чашке глиняного светильника почти выгорело. Микула медленно опустил пальцы в корчагу с водой и затушил слабо трепещущий огонек. Только теперь стало заметно, что в открытые по теплой поре окна струится сероватый утренний свет. А там и петухи начали перекличку.

— Я сделала все, чтобы не привлечь к твоей усадьбе внимания, — негромко сказала Карина. — Перед тем как сойти на берег, отдала свой наряд и корзно Проне, обрядила ее и велела тиверцам плыть далее по Днепру. Сама же оделась в Пронин плат и летник, пешком шла к тебе с Третьяком да с братучадо своим Гудимом. Нас даже Любава не сразу узнала.

— А товары?

— Какие могут быть товары, когда речь идет о моей жизни… о жизни моего дитя? Все отпустила. Стражи на вышках доложат Диру, что моя ладья прошла вниз по реке. А корабль я, считай, Проне в приданое дала. Жених ее и остальные тиверцы так просто не сдадутся Диру, когда у них такое богатство. Может, и успеют проскочить.

Микула помолчал. Оба понимали, под какой удар поставила тиверцев и освобожденную рабыню Карина, переведя на них подозрение Дира. Да только, как говорится, своя рубашка…

— Это ты мудро решила, — даже одобрил Микула. — Хорошо, что и Любава моя тебя недолюбливает, приняла не как должно да поселила в стороне. Мне даже не сразу донесли, что какие-то гости в баньке парятся.

Карина опустила голову.

— Пойми, некуда мне было больше податься. Древляне на меня лихое наговорили, и Дир им верит. Теперь, если я появлюсь в Киеве, меня тут же схватят. Сам же говорил, что вече давно силу свою потеряло. Кто заступился бы? Я даже о перунниках подумывала дорогой. Я уже дважды к ним обращалась, но всякий раз за Резуна просила. Но Торир — он ведь из их братии. А я что… Свидетельница лишняя. Захотели бы они со мной возиться да гнев на себя накликать, когда их только вернули в город?

Она умолкла, пытаясь в полумраке разглядеть лицо Микулы. Сильного и надежного Микулы, с которым столько дел было сделано, который всегда помогал, выручал, где советом, где кошелем. Но одно дело общие планы ковать, другое искать защиты, когда ты под подозрением. Так она могла беду на его Городец накликать. И Карина вглядывалась в лицо боярина, пытаясь прочесть мысли Селяниновича. Он был силен и мудр, но всегда умел блюсти свою выгоду.

— Если велишь… Я уйду на заре.

— Да куда ты пойдешь, на сносях-то, Болота еще не опали, заводи стежки-дорожки перегородили.

Кажется, она тихо вздохнула, все еще боясь поверить.

Микула тем временем добавил масла в лампу, высек искру, и, когда огонек появился на носике лампы, от светильника привычно запахло горьковатым запахом масла и душистых трав. Высветилось и лицо Микулы — лобастое, мрачное, с суровыми серыми глазами под тяжелыми веками. Он в упор глядел на сидевшую перед ним беременную бабу с распущенными черными волосами, обтекавшими ее до бедер.

— А может, Дир просто на красу твою подался? Вон в Киеве давно говорят, что Лада его на тебя направила.

Карина только чуть сжала губы. Не ответила. Микула же глядел словно сквозь нее.

— А то, что ты мне про Резуна поведала… Гм. Знаешь, Каринка, а я ведь давно в чем-то таком подозревал его. Еще когда Любомир мне о наскоке древлян на войско Дира рассказывал. Потом вроде как разуверился. Ведь Резун и с хазарами ладно бился, и когда рындой при княгине Милонеге состоял да за охраной города следил — справлялся как должно. Да и потом… Было мне муторошно, когда Раж-Тархана порезали. Ну да тут мы с тобой никогда правды не узнаем. Зато в степном дозоре Резун себя славно показал. И во время набега уличей. Наворопник Олега, говоришь? Поверь, я знаю, как тяжко быть наворопником, самому некогда случалось. Грязная это работа, чести мало, а вот дерьма наешься предостаточно. Только раз твой Резун и в дерьме этом сумел так себя показать, что киевляне его полюбили, — не совсем он злодей. Ну-ну, не сверкай очами. Хвалить его я все одно не стану. Другое скажу. Он сына моего некогда спас, Любомира. Тогда я поклялся, что однажды тоже ему помогу. А вот если я бабу его спасу, да еще беременную, — как думаешь, будет ли это исполнением клятвы?

У Карины глаза наполнились слезами. Она схватила тяжелую мозолистую руку боярина Селяниновича и поднесла к губам.

Тут даже Микула смутился.

— Ладно, ладно, ведь и ты мне не чужая. Давай лучше подумаем, как тебя понадежнее схоронить. Как я уже сказал, отправлять тебя никуда не стану. Городец — усадьба не маленькая, найду, где спрятать. И братучадо пусть тут трется, мне один лишний рот не в наклад будет. А вот Третьяка я, пожалуй, ушлю с рудокопами. Он всегда при тебе состоял, не хочу, чтобы тут шастал да внимание привлекал. Ну, кажись, пока все. Так что иди, девица…гм, молодуха непраздная, почивать. В одной избе для приживал тебя пристрою, не обессудь. Сам же завтра в Киев переправлюсь, узнаю новости. А Любаве скажу, чтоб молчала о тебе. Она хоть и дура баба, а ослушаться меня не посмеет. И вот еще, я не скажу о твоем прибытии даже Бояну. Сама знаешь, каков он, пойдет правду вещать где надо и не надо. Хотя сейчас он вроде тихо сидит. Скорбит. Ведь Белёна как-никак была его любимицей.