Исповедь соперницы - Вилар Симона - Страница 71

Но тут мой взгляд упал на лежавшую у стены сломанную прялку. И вспомнилось, как давеча ее в ярости швырнул о стену Хорса. Увы, Хорса имел все основания для гнева. Я была виновна перед ним, что так долго таилась, не могла сразу объяснить почему не могу ответить на его ухаживания. А так я только что-то мямлила, уходя от прямого разговора, твердила о добрососедских отношениях. Я ведь прекрасно понимала, что он ждет, но не находила в себе сил объяснить, что беременна от другого.

Почему я не порвала с Хорсой изначально? Он не был мне мил, я даже побаивалась его. Но положа руку на сердце, сознаюсь — мне было приятно его внимание, его упорство добиться меня. Это было как доказательство графу, что я не просто оставленная любовница, что и я нужна кому-то. Но как я могла давать Хорсе надежду, когда мое тело все больше выдавало мое бесчестье?

Конечно для восьми месяцев у меня весьма маленький живот. Хотя заметила же еще ранее мое положение Риган, замечали и другие. А вот Хорса не видел. Да и я всячески скрывала от него беременность, куталась в шали, плащи, таилась. Порой думала, что Хорса сам все понял, просто не говорит и готов взять меня и такой. И все же мне надо было откровенно объясниться с ним, а не посылать к опекуну. Как оказалось, для Хорсы это обернулось болью и несчастьем. В Гронвуде его избили, бросили в застенок, обвинив в нападении на графиню. Позже Хорсу освободил Эдгар, и тан явился ко мне сам не свой от гнева. Весь в синяках, одежда изодрана, а в глазах столько люти… Я испугалась, хотела укрыться от него, но он ворвался даже в этот покой, в гневе все крушил, пока, слава Богу, не подоспел Утрэд и выставил его. Хорса уехал, проклиная и меня, и графа, и дитя… А я весь день простояла на коленях, моля защитить от его злых слов то что жило во мне.

Горьким мыслям нет конца. А уже наступает утро. В отдалении прокричал петух, где-то блеяли овцы. Я поднялась и, стараясь не разбудить спавшую на лежанке Труду, начала разводить огонь, убирать постель. Но Труда все же уловила движение, кряхтя стала подниматься, откинула дверцу-люк, что вела на нижние этажи башни. Я спустилась, стала будить слуг, отдавать указания.

Осень в хозяйстве — хлопотное время. К повседневным делам добавляются еще и заботы об урожае. Необходимо рассортировать и отложить про запас яблоки и груши; прочие фрукты и ягоды следовало засушить или наварить из них варенья, разлить по горшкам в виде соков и настоев. Надо так же подготовиться к осеннему забою скота, заготовить рыбу, сушенную, консервированную, соленую, маринованную; убрать на хранение яйца, позаботиться об овощах, запастись дровами, сложив их в штабеля таким образом, чтобы они оставались сухими и не обрушивались, когда поленья станут вытаскивать для топки.

Целые дни я проводила в беспрестанной беготне между Тауэр-Вейк и хозяйственными постройками на берегу. Моя беременность не причиняла мне неудобств, двигалась я легко. И когда вернулся с охоты Утрэд, привезя целую связку беличьих шкурок — мне так хотелось сшить к зиме беличий плащ с большим капюшоном! — мы с ним решили съездить взглянуть, как идут ремонтные работы на дамбах, защищающие дороги от паводков.

Вся в хлопотах, я металась от Тауэр-Вейк к хозяйственным постройкам на берегу. Моя беременность не причиняла мне неудобств, двигалась я легко. И когда прибыл с охоты Утрэд (охота была удачной, я видела это по связке беличьих шкурок у него на поясе. А мне так хотелось сшить себе на зиму беличий плащ с большим капюшоном!), мы с ним договорились съездить проверить, как идут ремонтные работы на дамбах вдоль дороги.

Утрэд помог мне сесть в лодку, отпихнул ее от берега. Плоскодонка легко скользила по узким протокам среди островков. Утрэд направлял ее шестом. Я заметила некую грусть в его взгляде.

— В чем дело, солдат?

— Ох, леди Гита, как вспомню, как точно так же я вез вас некогда из монастыря. Порой я виню себя за то, что забрал вас тогда из обители, да еще и направил к эрлу Эдгару… Как же вы теперь будете жить?

Я отворачивалась. Как бы я жила, если бы осталась в обители? Сейчас мне это казалось невероятным. Жизнь в миру была полна тревог и волнений, однако более интересна чем однотонное существование в монастыре, где дни так схожи и их течение замедлено, как течение речушки по какой мы плыли. Меня же словно подхватил какой-то бурный поток: мятеж, осада, схватки, моя страстная безудержная любовь к Эдгару, мой позор… И теперь дитя, что ношу в себе.

Я украдкой положила руку на живот. Ребеночек словно почувствовал, ответил мягким толчком. Говорят, что незаконнорожденные дети еще в утробе чувствуют свою нежелательность. Но я желала этого ребенка и буду так любить! Если у меня родится сын, я назову его Эдмундом, в честь святого короля Восточной Англии. А если родится дочь — то назову Отилией, в честь моей подруги по монастырю, или Аделиной, как звали маму. Но я никогда не назову ее Бэртрадой. И что за нелепый обычай давать детям имена в честь правителей края? Я уже знала около полудюжины малюток, каким дали это имя. Вон и Эйвота, забеременевшая примерно в то же время что и я, хочет так назвать свою дочь. Она по каким-то приметам определила, что дитя под ее сердцем девочка. Да и мне пророчит то же. Чтож, посмотрим.

— Миледи, мы почти прибыли, а наших людей не видно, — отвлек меня от размышлений Утрэд. Он оглядывался по сторонам. — Ничего не пойму. Вон земля для насыпи, вон инструменты, но где же работники. Э-ге-гей! — громко позвал он.

Мы услышали ответный окрик. Потом затрещал тростник и первой на насыпь выбралась Эйвота. Живот, не чета моему, так и выпирал под пелериной. Ее золотистые волосы завитками выбивались во все стороны из под шапочки. Поспешила к лодке, вся в земле, но возбужденная, хорошенькая неимоверно.

— Миледи, пойдемте скорее. Там такое… Наши люди нашли бесчувственного человека в тростниках.

На насыпи появился Цедрик, еще несколько крестьян, тоже говорили, что обнаружили мужчину у обочины в зарослях. Я велела проводить меня.

— Мы-то поначалу решили, что это труп, — пояснял Цедрик. — Нож торчал прямо из под ребер. И хороший такой нож, рукоять литой меди. Я хотел было его вынуть, но Эйвота не позволила. Она, видишь ли, заметила, что парень еще дышит. Правда жизнь в нем еле теплится.

То что Эйвота не разрешила вынуть нож, правильно. Люди часто умирают не оттого, что в них вогнали железо, а от того что вынули — кровь сразу начинает течь и человека уже не спасешь. И все же, когда я увидела найденного ими, удивилась, как этот человек еще жив. Сколько он пролежал здесь? Кто посмел на него напасть? Кто он сам? На последний вопрос я, похоже, знала ответ. Как и догадывались мои люди.

— Эта эмблема на его котте — темная лошадиная голова на светлом фоне — это ведь знак людей эрла Эдгара? — спросил кто-то из присутствующих.

Я кивнула.

— Давайте отнесем его в лодку. Если он жив, я попробую ему помочь. Если умрет — сообщим в Гронвуд-Кастл.

Я прижала руку к его шее и ощутила еле заметные толчки.

— Как его жаль, миледи, — вздыхала Эйвота. — Такой хорошенький.

Я примостилась на носу лодки, уложив голову незнакомца себе на колени. Этот человек был молод. Лицо не здешнее, не тот тип: темные почти сросшиеся брови, вьющиеся волосы, резко означенные скулы, прямой удлиненный нос. Если бы он не был так бледен, я бы сказала, что от природы он имел смуглую кожу южанина. Кто он — нормандец, француз? Об этом я узнаю позже, главное ему помочь.

У себя в башне я приготовила плотный тампон чистой ткани, пропитанный смесью гусиного жира и целебных трав. Нож в теле раненного вошел прямо между ребер, но достаточно далеко от сердца, и возможно не задел жизненно важных органов. Ну начнем. Я сжала рукоять, потянула. Ничего не вышло, только по лицу раненного прошла болезненная судорога. Значит душа его не так и глубоко ушла в дебри мрака. Но нож засел крепко и, чтобы достать его, мне пришлось просить Утрэда.

Кровь сразу так и хлынула из раны. Я сильно прижала тампон, велела Эйвоте помогать как можно туже перебинтовать его.