Я бросаю оружие - Белов Роберт Петрович - Страница 32

32

Моей шараге — причем будь здоров, шараге: Мамай, Манодя, я, Горбунки, Мустафа — маленький такой живик, но жилистый, цепкий, — досталась кряжина-вражина, что твой великий магистр.

Выколоть-то мы ее выкололи, из ямы из ледяной с помощью ломиков выкатили, но, как ни кряхтели, поднять и положить на санки не смогли. Хотя бы один конец. «Позвал дед бабку» — подошел тезка, Витька Зырянов по прозвищу Бугай, из Очкарикиного класса — тоже ни шиша, хоть убей, хоть сам разбейся в лепешку. Навалились всем гамузом — ноль целых хрен десятых. Вдруг Мамай как заорет:

Гоп-стоп, ребя! На хитрую жопу! Давай так, как бочки на борт по сходням с пирса катают. Клади на санки одним концом ломы, которые подлиннее. Закатили!

Единственные книжки, какие Мамай читал, — про мореходов и про мореплавания. Даже Борис Савельевич с рынка, Боря с Черного моря, как мы его между собой звали, — потом уж было, конечно, когда познакомились с ним, — и тот извелся их Мамаю доставать: все Мамай у него прочел. И на' ты — сгодилось!

Мамай, довольный, гоготал:

— Знай наших, не дрейфь! Соколик, каких не густо! — похлопал он себя но груди. — Велика Федора, да дура; мал золотник, да дорог!

Потом добавил:

— Эту бы хреновину на фюрера ихнего взвалить.

— Эту ду... Нет! Эту осину — Гитлеру в спину! — заорал как раз поспевший с пустыми санками Очкарик. — Семен Данилович, сойдет?

— Недурственно! Вот это непременно пойдет! — очень обрадовался Семядоля.

А мы ржали:

— Войдет!

— Такая? Непременно войдет!

— Если пониже...

— Такую осину Гитлеру в...

— Нескладно!

— Зато легко и прохладно!

— На хитрую... и кол винтом! — тут же переделывала наша пацанва одну за другой известные приговорки.

— Ну, достаточно теперь, достаточно, — начал утихомиривать нас Семядоля. — Нехорошо все-таки выражаться. При девочках особенно.

— А они сами лыбятся.

— Мы ж про Гитлера. Манодя, как будет Гитлер наоборот?

— Упопвлокурелтиг! — все же смягчил ради Семядоли это дело Манодя.

— Имейте в виду: грубость — признак бескультурья и невоспитанности. А еще имейте в виду, что на бескультурье, невоспитанности и грубости вырос фашизм. В большой степени.

Ну, он загнул что-то, наш Семядоля. Что мы ему — фашистами станем? Нынче бабы в открытую вон как матькаются — и они фашистки?

— Хорошо, хорошо, посмеялись и будет. Молодец, Хохлов. Но вот мы о чем с вами забыли — что главный-то у нас молодец все-таки Нагаев.

Мамай тут аж зарделся, как красна девица. Его-то уж отродясь никто никогда не хваливал. Со мной — и то иногда такое бывало, а с ним наверняка нет.

Семядоля продолжал:

— На рабочем языке это называется рационализацией. Хохлов, посмотри, как бы в газету...

— Хохлов, помацай, какая он цаца! — начал я подтрунивать над Мамаем.

— Во — мощь! Я — мощь! — завыпендривался и сам Мамай. Да запел:

На работу славную,На дела хорошиеВышел в степь хренецкуюФрайер молодой!

— Задрыга Сонька, что ты задаешься!.. — пропел и я ему.

— Все, кончили. Потехе час, делу время. Давайте за работу. Кузнецов и... Нагаев, помогите отвезти эту вашу «осину». И вообще перейдите теперь на помощь — возить.

Почему именно мы? Да мне и совсем не хотелось бросать нашу настоящую работу, так похожую на сражение. Но именно Оксаниной группе выпала очередь везти ту колодину, а я видел, что и без того Оксана порядком устала. И я нехотя пошел к санкам.

— С девками не пойду! — только я взялся с места, резанул Мамай.

— Девочки работают ничуть не меньше, чем вы. И там, по-моему, не одни девочки,.. — пробовал урезонить его Семядоля, упирая на слово «девочки».

— Шестерки еще! Не пойду. Грязной тачкой руки пачкать? — по-обезьяньи изогнулся Мамай. — Кранты! Ибрагим работать не могим.

И Семядоля отступился. То ли уж тоже знал, что переубедить Мамая — полный бесполезняк? Разве что как следует врезать по соплям. По сопатнику. По румпелю, как он сам желает говорить. Заслужил ведь, сатана. Я ему эту «шестерку» попомню...

И тут мне вдруг стало весело. Ему тоже везет! Первый раз в жизни попал в порядочные — и то все смазал. Теперь, поди, горемыку и ни в какую газету не поместят.

Следующую рационализацию изобрел я сам. Правда, никакая газета не светила мне с самого начала: «изобретение» послужило мне одному да Семядоле и делало не облегчение, а утяжеление.

Взялся я за одну с Оксаной веревку впереди и принялся что есть мочи тащить. И все время оглядывался назад, на Оксану: а может, ей от этого труднее, тоже приходится сильнее напрягаться? И где все-таки мне правильнее идти — впереди или позади Оксаны, чтобы ей было легче?

Тяжело вообще с девчонками, а когда она еще и... Когда ты...

Короче, пока дотянули ту холязину, я порядком-таки изошел. Когда вез санки обратно, обратил внимание, что у веревки сделана большая петля на конце. Померил — подходит. Точно такая же оказалась и на другой веревке, и я допер, что рабочие их сделали нарочно, чтобы можно было впрягаться, как бурлакам на картинке.

И когда поперли следующую дуру, я сказал Оксане и — вроде команды — всем остальным:

— Отчаливай! Семядоля меня поддержал:

— Вот и я подумывал. Да напарника не оказалось. Володя с Оксаной, идите ко вторым саням, мы с Кузнецовым на первых попробуем вдвоем. А две девочки пусть идут помогать другим.

Я тогда обрадовался, что моя находчивость и старания были замечены и по-мужски оценены, а совершенно напрасно.

Оксана оказалась теперь уже на одной веревке с Очкариком. А тот филон не больно-то будет о ней заботиться. Ей лучше не станет. Мне же самому приходилось в бурлацкой лямке не сладко: я ведь был тогда почти что слабак. Семядоле — и то не малина: чтобы наши сани не кривили, он опустил петлю пониже, она была у него где-то возле живота; я хоть, по сравнению с другими из класса, и фитиль, а все был заметно меньше его. В общем, ишачил я ишак ишаком. Запряженным.

Очкарику — тому хоть бы хны. Идет да еще и лясы с Оксанкой точит. Мог бы, между прочим, тоже один нашим способом тащить, не больно какой фон-барон, не хуже нас, по крайней мере, на два класса старше... А может, это он специально, чтобы с Оксанкой быть? Стишочки ей свои плюгавые читает?

Насчет того, что Очкарик — филон, я ни минуты не сомневался и не сомневаюсь. Тогда, к примеру, когда возили одни девчонки, бревна на сани грузили только мы, конечно, те, кто их и вырубал. Но когда нас стало на вывозке трое, неужели же и нам стоять, будто цыпочкам? Семядоля — понятно: ему как раз лишь и момент посмотреть, кому-то что-то сказать, распорядиться; он за все сегодня отвечает, а не Димка, конечно, хоть тот и капитан. Но и Очкарик ведь тоже стоит руки в боки, будто он тут есть начальник какой, шишка на ровном месте, очкастый генерал! Когда я взялся грузить с ребятами очередное бревно, он даже с удивлением на меня посмотрел: дескать, чего это не за свое-то дело берешься?

Филон он и есть филон. Неработь. Ему — лишь бы не работать, а придуриваться. День бы урвать, как говорится. До того, что нету тут дела твоего и моего, а есть просто дело, ему дела нет. И очки его здесь — верно, совсем ни при чем. Видеть здесь как раз ничего не надо, здесь закон грузчицкий: бери больше, кидай дальше; плоское таскай, круглое катай. Вот тебе и делов; тоже слышал небось такие приговорки, еще с до войны, когда весь город ходил на пристань пароходы встречать...

Эх же и дурак я тогда, оказывается, был! Приговорки-то знал, а толку? «Круглое катай...» Мог бы и прежде Мамая сообразить, что катать-то намного легче, чем поднимать! Вечно у меня так — хорошая мысля приходит опосля.

Но и следующую рационализацию сотворил тоже не я, а опять же Мамай, да еще благодаря Очкарику. Сгодился и для дела тот все-таки.

Мамай меня обругал, а шестерил перед Семядолей, конечно, не я — Очкарик. Он все заводил с ним свои умные разговоры. С ним даже чаще, чем с Оксаной. А может, с Семядолей он толковал, чтобы ей показаться?