Я бросаю оружие - Белов Роберт Петрович - Страница 35

— Понятно.

— А теперь, похоже, целиком лесок не взять. Какая-то часть все едино уйдет.

— Как — уйдет?!

— Вот так и уйдет. Весною со льдом. Да еще и мост от него оберегать придется, а то такие заторы набучит лед-то с лесом... Рвать придется.

— Но ведь это же...

— Это тоже потери военного времени. Ну, а спасай мы лес, завали план? Знаете, что мы производим? Ну так вот...

Знал не знал Семядоля, что они производят, мы-то знали точно: болванку под ложа для автоматов и винтарей; с винтовочными болванками вир марширен гут* пять раз в неделю по два урока под командой сухорукого Арасланова на военке. Конечно, не выполнили бы они план — и оружейные заводы тоже бы его не выполнили. Да еще, говорят, какие-то заготовки они делают для У-2, для «уточек». Какие уж тут бревна? Козе понятно.

— Эдакие наши дела, — продолжал Стогов. — Так что вы тащите на берег все, что вам взять сподручнее, а мы тут сами разберемся. Глядишь, фронтовым семьям побольше дровишек достанется, а то ведь по блату, да за взятки, да просто крадут...

— Но...

— Скажете, что я так распорядился. Стогов, мол, приходил и все тут перевернул. Да я его сам дождусь. Делом с вами займусь. Дайте-ка мне троих угланов со мной на сортировку. Вот этих обоих петухов, да, пожалуй, вон того, в очках. Да двое санко'в нам. Федосов, ты санко'в им поболе выдели: возить теперь в основном, будут.

— Одна нога здесь...

— Ладно уж, одна нога...

Я только тогда и заметил, что у Федосова-то всего одна нога и есть. А где же вторая? На какой же войне он ее оставил — такой-то старый? Поди-ка, еще на русско-японской, 1904 года.

Он, оказывается, старик Федосов, — веселый человек, если для себя присказку эдакую придумал! И протез у него какой-то замудресный: те, которые ранены в нынешнюю войну, ходят на костылях; которые в гражданскую и раньше — те на деревянных ногах с набалдашником вместо ступни, а у него вроде нога как нога. Самодельная, что ли? Стоит — так и не разберешь, что протез; когда идет только — с натугой ее в сторону выбрасывает: негнущийся, видно, тяжелый. Из целой, такой же, видно, речной колодины точил...

— А вот это вы хорошо придумали, — когда мы вернулись с новыми санками, говорил Семядоле Стогов, показывая на Манодино чистописание на снегу. — Да бы и подписать, пионеры, мол, тимуровцы со второй школы.

— Мы так и думали сначала, но потом решили, что лозунг не только для нас, а для всех.

— Так оно и есть. Вот пусть все знают, что здесь даже и ребятишки на совесть стараются. Наглядная агитация!

— Занесет только...

— По таким лешачьим холодам когда еще занесет! Люди запомнить успеют. Хорошее дело не враз заносит. Надо будет — подновим. А сами-то соцсоревнование между бригадами или там по классам вы организовали?

— Как-то не подумалось. Мы ведь такими делами все же не часто...

— Ну как же? Есть же ведь у вас в учебе соцсоревнование? Хорошо, мы это дело обмозгуем.

Вверху заурчал автомобиль, лязгнули тормоза, и появился тот, давешний беломордый, в кожане с меховым воротником и обсоюженных фетровых бурках, — ихний директор, что ли?

— А, Стогов? Наш пострел и здесь поспел? Партии наш нижайший... Ну, как дела?

— Как сажа бела, — ответил Стогов.

— Чем опять недоволен? Воскресенье — а все же выгружаем. Ребятишки, правда, но и то... Сегодня заводы работают, сам знаешь. Со смены?

— На смену.

— А, Володя! — увидал толстомордый Очкарика, точно так же, как перед этим увидал Стогова. — И ты здесь? Труд облагораживает. Как родители, как отец?

— Ничего, — нехотя промямлил Очкарик. Было похоже, что его не шибко радует знакомство с этим...

— Почему не сортируют-то? — спросил Стогов директора.

— Не сортируют разве? Не знаю. Утром наказывал.

— Угу. А грузовик-то — за дровишками?

— Меня по пути подбросили. А что?

— Ничего. Не уезжает зачем?

— Меня ждут. Я, надеюсь, скоро. Тем более, ты тут. Только взглянуть...

— С грузчиками?

— Что — с грузчиками? А, зисо'к-то? Ну, с грузчиками. И что из того? Ты чего опять вынюхиваешь, Стогов? Роешь под меня? Смотри! Кто ближнему яму роет...

— Мы с вами не кумовья.

— А ты меня на кумовстве не лови. Я, знаешь, все «измы» и «ства» наизусть помню, тоже политически подкованный. Ты должен осуществлять воспитательную работу в коллективе — вот и осуществляй! А не подкапывайся под авторитет руководства, не пытайся его дискредитировать в глазах широких трудящихся масс и затевать склоку на производстве в напряженных условиях военного времени. Это не по-партийному. Я хоть и беспартийный большевик, но то же тебе скажу. И соответствующие органы меня в этом вопросе поддержат!

— Ты вот что!.. Ну-ка, огольцы, дуйте-ка пока на лед, поработайте там. Ты вот что...

Мы медленно потащились вниз, стараясь еще что-нибудь зацепить из такого интересного разговора. И тогда Очкарик нам тихонько сказал:

— Спрячемся, послушаем? Он такой... Я его знаю. Хоть я Мамая ни о чем и не спрашивал и вообще на него не смотрел, я по себе знал, что он хочет того же. Но чтобы Очкарик? Гляди ты!

Мы зашли за ближайший штабель, выглянули — те уже отвернулись, не обращали на нас внимания. Ветер дул в нашу сторону, и мы отлично услышали весь остаток их разговора.

— Ты на меня не ори! Не на собрании, — тихо и зло сказал тот, директор, ну, который в бурках и кожане. — Факты у тебя есть?

— Будут тебе и факты! Почему нету постоянной приемки леса во время субботников?

— А кто на собрании предложил во время выгрузки всех таксировщиков, нормировщиков, бракеров и десятников занимать на прямом производстве? Забыл?

— Ты не финти. Это было, когда выгрузку только своими силами вели. Каждые руки были дороги, а чужих на бирже не было. И лес катали лишь в штабеля.

— Охрана есть.

— Охрана охраной. Тоже еще будем разбираться с главной проходной, как и кого они там пропускают. Думаешь, весна все спишет? Поплывет лесок — считай там его?

— Не я ставлю вопрос перед горисполкомом о разрешении отпуска леса по ордерам с реки и твердым ценам, с выгрузкой и доставкой силами самого потребителя? Не я?! Чтобы хоть как-то народное добро спасти! Чтобы тепло людям дать! Скажи, не я? А кто мешает? На словах — куда там, слуга народа, а на деле...

— Чтобы бабоньки-солдатки кое-как, надрываясь, на санках по бревну таскали, детишек обогреть, а ты с прихлебателями машинами крал? Не выйдет! Да пусть он лучше затонет весь, чем послужит твоей шайке руки нагреть!

— Ну вот что, Стогов, — сказал белорылый опять зло и тихо. — На каждую отправленную лично мною машину имеется соответствующий документ. И ты свою демагогию кончай! Ты за нее еще ответишь где следует... А слова твоя паскудные к делу не пришьешь. Все сказал, нет? Спасибо, что высказался! Знаю теперь, где копаешь. И ты у меня это попомнишь!

— Кому грозишь, курва?! В гражданскую я бы тебя по законам военного времени и революционной сознательности собственной рукой без суда и следствия в распыл бы вот сейчас вот пустил! Думаешь, нынче бумажками прикроешься? А там, глядишь, как ваш брат говорит, война все спишет на всеобщие трудности, как тот лесок по весне? А вот скажи-ка ты мне: почему ребятишек горячей пищей не кормят? Как заводские бригады? А продукты небось выписаны из расчета на сто двадцать три человека? И документ небось соответствующий есть? А я вот поговорю с людьми и составлю акт, что в воскресенье семнадцатого декабря одна тысяча девятьсот сорок второго года никакая столовая не работала. Замолк? Может, совесть проснулась? Да где она у тебя! На детишках голодных не постыдился наживаться, гадюка, на их непосильных трудах. Думаешь, война и это спишет? Так что молись своему богу, если он есть у тебя. Чего на фронт не ушел? Броня? С самого начала красть при людском горе пристроился? Вот и кончилась твоя броня, Лазебник... Не твоими бы погаными руками Родину защищать, кто и чистыми — и то допроситься не может... Да ничего: в штрафных ротах, говорят, и всякая тварь кровью выкупает право считаться человеком.

*

Маршируем хорошо (нем.).