Хирург и Она. Матрица? - Белов Руслан - Страница 46

Выслушав Флору, Гортензия-Даша, запечатлела в памяти слова "Вы, наверное, раньше общались с мужчинами, в которых было много женских гормонов", и приказала:

– Ну так подавайте на стол!

Андрей ел аккуратно и много. Подавала Флора, и по ее взгляду Гортензия поняла, что та не прочь познакомиться с работоспособностью мужчины, не отягощенного женскими гормонами, и это позволило ей несколько раз улыбнуться штатному любовнику.

После десерта Андрея прорвало, и он, артистично склонив голову, сказал Гортензии фразу, заученную по бумажке Михаила Иосифовича:

– Вы невероятно хороши, сударыня. Я – художник, и постараюсь нарисовать вас, но боюсь, мне не хватит мастерства, чтобы выразить всю глубину вашей красоты.

Гортензия почувствовала, что вечер начался, и отослала Флору. Когда та ушла, притушив свет, она спросила:

– А какой вы видите меня на своем полотне?

– Вы лежите на возвышении, нагая, и ждете... – Михаил Иосифович потом улыбнется, прослушав разговор – он шел точно по его сценарию.

– Зевса?

– Нет... Последних известий, – улыбнулся Андрей, как велел хозяин, в этот момент бивший Лилию букетом голландских роз по десять долларов за штуку, и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. – Разрешите, я налью вам шампанского? Такое шампанское бывает только в доме Михаила Иосифовича...

Эту фразу он сказал, не подумав, последний, прослушав разговор подумает, что работает штатный бойфренд не только на него.

Гортензия кивнула. Андрей встал, подошел с бутылкой, но наливать вина не стал. Увидев глаза женщины, ее трепещущие губы, он поставил шампанское на стол, легко поднял подрагивающее тело на руки и куда-то понес. Гортензия не видела, куда. Прикрыв глаза, она витала, она качалась на его руках в сладостном океане чувственного счастья.

84. Понимаете, у меня мания.

Чихай по воле случая или проведения находился в ресторане. Последнее время ему было совсем туго – опухоль в мозгу быстро росла, и гангстеру, почти уже бывшему, было трудно думать и вспоминать. Собственно, Лихоносов и нашел его по этой опухоли: едва оказавшись в зале, он почувствовал ее клеточный оптимизм своими мозговыми клеточками и обратился к столику, за которым сидел угловато-плотный смуглый человек с пустыми черными глазами. Прежде всего, Лихоносов был хирургом и потому немедленно забыл, зачем явился в Болшево. Усевшись перед Чихаем, он сказал с достоинством в голосе:

– Я – хирург, видите ли.

Чихай смотрел на него долго, смотрел, пытаясь понять, почему он, никогда ни в кого не веривший, сразу поверил в этого человека, которого никогда в жизни не видел. У него не получилось поднять память хотя бы на карачки, и он тяжело осел в кресле.

– Завтра я буду вас оперировать, и вы станете другим человеком, здоровеньким другим человеком... и поедете в Воронеж.

Последняя фраза появилась в мозгу Лихоносова самостийно, и выговорилась тоже самостийно. Она упала откуда-то сверху как кирпич или голубиное "Здрасте!"

Чихай смотрел в стол долго, потом посмотрел в зал, на сидевшего у противоположной стены человека, чем-то похожего на шофера Бормана из кинофильма "Семнадцать мгновений весны", и сделал рукой знак, объединивший его с Лихоносовым. Человек, похожий на шофера Бормана, подошел и, снисходительно рассматривая голубое пальто и золотые пуговицы, представился:

– Владимир Константинович.

– А я Хирург, – ответил Лихоносов. Пальто был теплым и единственным, и ему было наплевать, как на него смотрят.

Шофер Бормана присел, глядя уже взглядом козырного валета:

– Я к вашим услугам. Не хотите ли чего?

Лихоносов посмотрел на него, потом на стол и повеселел, предвкушая хорошую выпивку. Владимир Константинович понимающе улыбнулся и пошел на кухню. Через десять минут перед Лихоносовым стояла еда и бутылка настоящего массандровского портвейна – человек, похожий на шофера Бормана, был природным физиономистом и определить пристрастия человека, длительное время пившего, ему не составило труда.

Пока визави ел и пил, Чихай тяжело смотрел на него из-под плеч. Когда Хирург попросил Владимира Константиновича, сидевшего рядом со стаканом чая, повторить бутылочку, он смотрел уже гладко – по тому, как человек ест и пьет легко прочитать душу.

Вторую бутылку Хирург пил не спеша. Ему было хорошо, он чувствовал себя человеком при деле и посматривал на Чихая, как на чистый холст или глыбу прекрасного каррарского мрамора.

Владимиру Константиновичу это не понравилось.

– Я слышал краем уха, вы собираетесь оперировать хозяина? – спросил он задушевно, выжимая ложечкой последние соки из подушечки малинового "Липтона".

– Да, собираюсь, – щелкнул Хирург перед ним пальцами. – Понимаете, у меня природный бзык, то есть психиатрическая мания. Как только вижу человека, по которому скальпель плачет, так сразу клятву Гиппократа вспоминаю. Если бы вы знали, сколько я через эту манию горя хлебнул! Из института чуть не выгнали, в "Склифе" всего три года проработал, потом еще индивидуально били, даже лопатой...

– Что, выгнали из "Склифа"?

– Да, уволили по собственному желанию... – вздохнул Хирург, но вздохнул счастливо, потому что в стакане заискрилось рубиновое вино, подлитое Владимиром Константиновичем.

– И за что выгнали?

Лихоносов впрыгнул в седло своего философского конька и заговорил со вкусом:

– За что? Вы знаете, уважаемый Владимир Константинович, причины того или иного социального или иного события, как правило, бывают комплексными. Одна большая причина, как правило, не срабатывает, если нет пары маленьких и гнусных.

– Так за что вас уволили?

Однако Лихоносов крепко держался в седле.

– Знаете, что, Владимир Константинович... Я сейчас настраиваюсь на операцию, обдумываю ее, и мне не хотелось бы портить себе настроение. Знаете, операция – это великолепное действо! Это Большой театр, это спектакль! Это родео и Формула-1 в одном стакане! Это восторг, это рождение вновь. Представьте, перед вами лежит обнаженный человек, человек с червоточиной, вовсе даже не человек, а больной космос; вокруг него сгрудились вы и ваша команда, сгрудилась белыми ангелами, ангелами-стервятниками. Вы счастливы, вы ни о чем постороннем не думаете. Вы весь в этой червоточине, которую вам предстоит выклевать, вы весь в кабелях нервов и шлангах вен, тянущихся к ней. Ваш скальпель – это продолжение руки, продолжение мозга, ваше продолжение, вот сейчас он взрежет кожистую оболочку несчастного, потом его плоть, и потечет живая алая кровь. Потом вы вскроете брюшную полость, или прорубитесь к сердцу через ребра, или просверлите в черепе трепанационные отверстия, взрежете мозговую оболочку или просто перепилите берцовую кость пилой Жигли...

– Мне кажется, вы опасно больны и вам надо обратится к врачу, – Владимир Константинович бросил обездушенный и обескровленный пакетик "Липтона" на блюдечко и со вкусом, смакуя, принялся пить чай.

– Конечно, болен. Здоровый человек не будет резать человека, он не будет его спасать, он спрячется в своей уютной квартире и заткнет уши ватой, если вас будут резать на лестнице. А потом он выйдет и подработает на выносе вашего тела.

Владимир Константинович подумал и сказал убежденно:

– Хозяин не может решать сам. Его признали недееспособным, и опекуном назначили меня. А я, как здравомыслящий человек, не могу доверить опекаемое мною лицо авантюристу и маньяку, коим вы, несомненно, являетесь.

– Я, кажется, начинаю понимать. Ну, конечно же, есть люди, которым нужен именно такой Чихай... Жалкий, ни на что не способный...

– Ну зачем вы так. Просто все знают, что вылечить его невозможно, и к тому же, все, что ему принадлежало, перешло к его приемнику. Все, кроме дома и этого ресторана, с которого он начинал.

– С преемниками понятно... Я имел в виду не их, я имел в виду вас. Вам ведь не нужен здоровый подопечный?