Повторение судьбы - Вишневский Януш Леон - Страница 39

Утомленные, они заснули на полу. Было уже светло, когда Кинга разбудила его и подала пластиковый стаканчик с кофе. На ней был только расстегнутый халат, она собирала его одежду, разбросанную но всей комнате. Сидя на вращающемся кресле, она с улыбкой смотрела, как он, наклонившись, собирает с пола листы бумаги и кладет их на стол. Затем он включил компьютер, перенес книги со стеллажа и разложил их у монитора. Теперь стол выглядел в точности так, как вчера перед его приходом.

Он уже собирался уйти. Кинга медленно встала с кресла, подала ему руку. У двери поправила его галстук, пригладила ладонью волосы. А когда он целовал ее на прощанье, она внезапно повернулась к нему спиной, чуть наклонилась и протянула назад руки, чтобы он снял с нее халат. Обнаженная, она склонилась, уперлась ладонями в дверь и раздвинула бедра…

Большую часть полета от Вашингтона до Варшавы он спал. Из варшавского аэропорта позвонил домой. Сильвия молча передала трубку Илонке. В Гданьск Блажей приехал поездом в первой половине дня. С вокзала отправился в институт. До вечера он писал отчет о пребывании в NIH. Домой вернулся около восьми. Сильвия закрылась в спальне. Больше часа он провел с Илонкой. Потом в комнату ворвалась Сильвия и раскричалась, что один вечер – это слишком мало, чтобы после четырех дней отсутствия очистить совесть, играя с ребенком, которому давно уже пора спать. Илонка расплакалась. Ночью Блажей встал с дивана, оделся и спустился в подвал за чемоданом. Он сложил свои книги, несколько рубашек и белье. Из ванной забрал принадлежности для бритья. Выпил в кухне кофе. Оставил на столе документы и ключи от машины. Поставил чемодан в прихожей и прошел в комнату Илонки. Сел на край кроватки. Никогда до того он так не плакал, как в этот предутренний час, что просидел рядом с дочкой. Без нескольких минут пять он вызвал такси. В пять охранники открывают двери института.

С тех пор он живет тут, в этой комнате. Поздним вечером проходит по коридору и, убедившись, что на этаже больше никого нет, запирается в кабинете на ключ, достает из шкафа матрац и раскладывает его на полу. Каждый вечер он ставит будильник на пять часов, утром умывается в туалете в конце коридора и начинает новый день. Два раза в неделю он ходит на вокзал принять душ. Так жить нельзя. Это унизительно. Он хотел бы снять небольшую однокомнатную квартиру, желательно рядом с институтом.

Несколько раз после своего ухода он встречался с Сильвией. Ведет она себя как прокурор, читающий обвинительное заключение, с той лишь разницей, что настоящий прокурор не плачет и не имеет права обзывать обвиняемою. Всякий раз он обещает себе сохранять спокойствие и всякий раз нарушает обещание. Если силу эмоциональной связи с человеком измерять злостью и обидой, то его связь с Сильвией продолжает оставаться очень прочной.

Он ушел из дому, поскольку считает – это звучит как банальность из советов наскоро подученных психологов-любителей в дешевых женских журнальчиках, – что для них разойтись – единственный и последний шанс затосковать друг по другу и вновь сойтись. Но пока он тоскует только по Илонке.

С Книгой он не поддерживает контактов. Это жестоко с его стороны, но он считает, что так будет лучше для всех. Для Кинги тоже. Если спишь на надувном матраце в рабочем кабинете и должен заскучать по жизни, из которой вывалился, это ни в коем случае не должна быть жизнь, основывающаяся в значительной степени на отсеянной от будничности эротической очарованности женщиной, которая восхищается тобой и хочет тебя, но которая моложе тебя на двадцать лет. Ему слишком хорошо известно, что такая химия, основанная исключительно на восхищении и желании, заканчивается очень быстро. И знание это из того времени, когда он больше увлекался философией, нежели химией. Ему прекрасно известно, что источником прелести новых знакомств является не столько то, что прежние наскучили, и не радость перемен, сколько досада, оттого что те, кто нас слишком хорошо знает, перестали нами восторгаться И замечать наши достоинства. И человек поддается искушению надеждой, что встретит больше восторгов и внимания у тех, кто мало знает его. Он не вполне убежден, что поддался только этому искушению. Но хотел бы быть уверенным, что так оно и есть. И именно это искушение толкнуло Блажея в постель Кинги в Стокгольме и на стол или под стол в ее рабочем кабинете в Балтиморе. Возможно, в этом есть что-то шизофреническое, но именно так Блажей наиболее точно мог бы описать свою раздвоенность, которую ощущает сейчас.

Ему хотелось быть уверенным: переживания, что дарит ему Кинга, ни в чем не схожи с первой дозой героина, которую вкалывает в вену неизлечившийся наркоман, вышедший на свободу после двухлетней тюремной отсидки. Очень часто эта первая инъекция, о которой он мечтал в камере, оказывается настолько передозированной, что становится последней в его жизни. Об этом он знает из первых рук: NIH занимается мозгами бывших заключенных-наркоманов после такого шира. С Сильвией подобных переживаний у него не было больше двух лет, и, вполне возможно, если бы после той ночи в Балтиморе сделали коктейль из его мозга, то зарегистрировали точно такие же результаты.

С течением лет Сильвия утратила все свое восхищение им. А если мужчиной перестает восхищаться женщина, с которой он засыпает и хочет каждое утро просыпаться, то он чувствует себя брошенным. Ничего не значащим. Задвинутой в самый конец списка несущественной тварью, которое только путается под ногами вечерами в кухне. Блажей как раз и ощутил себя таким. Но даже невзирая на уязвленное «эго», это еще не самое худшее. Восхищение можно вернуть. Хуже всего, что он утратил – так ему кажется – уважение Сильвии. И если в доме, который напоминает ему эмоциональный иглу, они будут все чаще и громче сталкиваться своими панцирями, то он может утратить уважение и дочки.

Потому он доверился своей интуиции и психологам-любителям из женских журналов и решил на некоторое время отдалиться от Сильвии. Может быть, она наконец заметит его отсутствие, возможно, он заметит то, что может потерять и что для него является самым главным. Но вообще-то он не уверен, что поступил правильно. Не исключено, что он заблуждается и вернется на исходные позиции. И тем не менее он считает: лучше быть уверенным в себе, заблуждаясь, чем сомневаться, будучи правым.

Но, может, он не прав. Быть может, он рискует слишком многим. Возможно, Сильвия воспримет это как окончательное доказательство, что семья для него уже не имеет никакого значения, вся эта философия «отдалиться, чтобы сблизиться», – всего лишь очередной, причем наиболее коварный предлог получить еще больше времени «делать карьеру, доказывать, что везде и во всем он должен быть лучшим, получать очередные награды, похвалы, ученые звания, медали, которые на него уже некуда вешать, подставлять плечи для похлопывания – и все это, чтобы заткнуть свое тщеславие, подобное дырявому шару, из которого воздух выходит уже через час, после того как его надули».

Но даже если будет не так и в душе она согласится с ним и пойдет на временный разъезд, видя в этом шанс, то все равно не удержится и при первой же возможности произнесет монолог о тщеславии. Ему опять будет обидно, и опять он почувствует свое бессилие. Никогда он не был тщеславным. Никогда это его не интересовало. И никому из тех, кто знает его, кроме Сильвии, никогда не пришло бы в голову упрекнуть его в тщеславии. Ни тем, политикам из прошлого, ни нынешним, из мира науки, в котором он существует. Очередная медаль, врученная мерзавцу, не изменит его, и мерзавец останется мерзавцем. Но он – у него есть право так считать – мерзавцем не является, и у него уже нет сил доказывать это. Возможно, он болезненно честолюбив, возможно, временами эгоцентричен, но уж точно не тщеславный мерзавец. И никогда им не был и не будет. И сейчас отнюдь не склоняется «перед абсолютной властью признания другими», как это издевательски формулирует Сильвия. Никогда ни перед какой властью он не склонялся. И уж Сильвия-то это должна знать лучше, чем кто другой.