Крайняя маза - Белов Руслан - Страница 40

– Шакалы, – прошептал Борис Михайлович.

Стылый недоуменно посмотрел на него и продолжил:

– Ну, я понял, что дело серьезное, и пошел, встречу важную отменив. И узнал, что эта зоркая дама, я Марью Ивановну имею в виду, заметила, что я ее приятеля сердечного пасу, или Рая сказала за сотню, и в свою очередь меня пасла. И без всяких обиняков и даже чашечки кофе сказала, что заплатит за устранение Паши триста пятьдесят тысяч зелеными. Я, честно говоря, удивился. У моего руководства, вот, Борис Михайлович свидетель, и в мыслях ничего такого в то время не было...

– Да... Не было, – чуть ожил Борис Михайлович.

– Но это еще не все, – продолжил добивать Смирнова Стылый. – Эта приятная во всех отношениях женщина выразила настоятельное пожелание, чтобы в этом деле участвовал ты... И чтобы, в конце концов, в роли заказчицы, проявилась мисс Остроградская. Сечешь масть, Склифосовский? Она хотела тебя со всеми потрохами в свой кулачок сграбастать.

Евгений Александрович смеялся сардонически. Куда не кинь – один клин. Кругом волки! И Маша среди них волчица.

– Я просто хотела освободиться от Паши... Я же рассказывала, каким зверем он был, – жалобно посмотрела Мария Ивановна в глаза любовнику. – И с тобой хотела поближе познакомиться... Хороший ты мужик, домашний, с сердцем... Ну разве плохо тебе со мной было?

Смирнов почувствовал себя черепахой. Тело его уже привыкло к бетонному панцирю. Осталось приучить сознание. Трансформировать его в сознание черепахи. А это просто. Надо представить себя уставшим от жизни пресмыкающимся, приползшим в самый центр пустыни, чтобы умереть и перейти в другое тело, в другую жизнь, в которой, может быть, живут по-другому, не так гадко живут.

Стылый выпустил пар, но настроение у него не улучшилось. Может быть, потому, что назвать сказанное им правдой можно было лишь с одной стороны...

Операция, шутливо названная Юлией "Северный ветер меняет направление", имела целью поэтапно перевести фирму из теневой части экономики в полутеневую, а затем и в более-менее солнечную. Поняв, что никакими уговорами эту задачу не решишь, Остроградская взяла на вооружение методы своих оппонентов.

Первым делом она пошла к Евнукидзе и без обиняков сказала, что его сын – молодой и неглупый парень с московско-оксфордским образованием – был бы на месте директора "Северного Ветра" гораздо более подходящей фигурой, чем уставший от жизни Борис Михайлович. Был бы, если бы не Паша Центнер, консерватор, традиционалист и к тому же откровенный уголовник...

Потребив это заявление внутрь, Евнукидзе минут пять ходил по кабинету, затем уселся в кресло, поправил монитор, папку для бумаг, подвинул мышь на середину коврика, и, выравнивая клавиатуру относительно краев стола, сказал, что с интересом будет следить за прогрессивными начинаниями мадемуазель Остроградской.

Через сорок минут после, того, как Евнукидзе поправил мышь, Стылый получил задание начать разработку Паши Центнера и Бориса Михайловича. Заскучав, Шура сказал, что "маловато его будет для такой кардинальной задачи". В это время Юлии позвонил Смирнов. Он начал ныть, что скучает, и вообще прочитал в мужском журнале "Андрей", что простата требует регулярного употребления, а не то чахнет и загибается оперативной болезнью. Последнее время любовник все более и более доставал Юлию своей душевной простотой, и она, пообещав ему заехать вечером, положила трубку и сказала Стылому в сердцах:

– Ты вот его утилизируй. Мозгов много, а дурью мается.

И Стылый утилизировал. Так же как и Мария Ивановна. Потому что в жизни так – либо ты используешь себя, либо это делает кто-нибудь другой.

– Ну скажи, разве плохо тебе со мной было? – повторила Мария Ивановна, с трудом удерживая голову.

Выглядела она хуже некуда. Темные круги под глазами. Пожелтевшая кожа. Синие сухие губы.

У Смирнова комок подступил к горлу, глаза повлажнели.

– Очень хорошо было... – смягчился он. – Я на тебя совсем не сержусь. Тем более, что у меня на тебя виды по-прежнему. На будущий твой женский интерес, пироги с капустой и в меру мягкую постель. Кстати, я несколько дней назад купил тебе голубенький пеньюар... Мне кажется, он тебе понравится.

Борис Михайлович поморщился. Он не ревновал, нет. Просто все связанное с гетеросексуальными отношениями, точнее, с женщинами, у него вызывало омерзение. Мать, избивавшая его по ночам, появлялась в изысканном пеньюаре. Или в тонком кружевном белье.

– Представляю вас в постели... – усмехнулся Стылый. С давно не мытых его волос обильно сыпалась перхоть. – Долго же вам друг друга раздевать придется.

Борис Михайлович захихикал через силу.

– Ничего, у меня отбойный молоток найдется, он всегда при мне, – зло посмотрел на него Смирнов. – И вообще, хватит щериться, надоело. Давайте перейдем к вопросам по существу.

– По существу, по существу... – поморщился Стылый. – По существу у меня бетон. А у тебя что?

Смирнов задумался. В голову ничего не пришло и он, чтобы не молчать, заменил бесплодные мысли словами:

– Всегда есть выход... Я столько раз попадал в безвыходные положения, и, видите, жив... Надо только...

– С тобой все ясно, – уничтожающе произнес Стылый и, переведя взгляд на Бориса Михайловича, продекламировал:

– Два кусочека колбаски у него лежали на столе. Он рассказывал нам сказки...

Хорошо выраженный сарказм оживил воображение Смирнова.

– Да, слушай, ты! – перебил он Стылого. – Я дело говорю. В общем, давным-давно, в Центральном Таджикистане, я попал в лапы одного типа, чем-то весьма похожего на Центнера. Его звали Резвоном, он был неглуп, ненавидел людей, то есть себя, панически боялся смерти и в тоже время стремился к ней. И был в душе режиссером. У него еще была поговорка: "Я сам себе режиссер". И знаете, он всегда оставлял своим жертвам шанс избежать смерти, мизерный, но шанс. Я рассказывал об этой его странности одному знающему человеку, психологу, и он сказал, что этот шанс на жизнь у этого типа был чем-то вроде божества. Он хотел, чтобы это божество к нему благоволило, и потому всегда приносил ему жертвы, то есть давал ему возможность проявиться. Выйти на сцену, что ли, заявиться во всей своей красе. И еще этот знающий человек сказал, что таких людей, как этот Резвон, достаточно много...

– Ты, например, – бросил Стылый. – Вместо того, чтобы вдарить Паше рукояткой пистолета по черепушке, одеяло ему дал и речь надгробную еще произнес, да так, что он едва не прослезился.

– Ты прав, я дал ему этот шанс, но неосознанно. И мне кажется, что Паша Центнер оценил мое неосознанное благородство и также оставил нам шанс выбраться из наших бетонных гробов.

– Догадываюсь, вы использовали шанс Резвона, – заинтересованно проговорил Борис Михайлович. А что он из себя представлял? Я имею в виду шанс, который он вам предоставил?

Смирнов, рассеянно посмотрев на Бориса Михайловича, сделал паузу и с удовольствием окунулся в прошлое.

– Это случилось жарким летом в высокогорной долине. Представьте себе голубое небо с ухоженными барашками облаков, голубой пенящийся поток, высоченные тополя стайками и скалы, скалы, и скалы. К одной из них прилепился кишлак Резвона, хозяина долины... Мы с друзьями, образно выражаясь, пришли в него за шерстью, но были наголо острижены.

Стылый прервал товарища по несчастью.

– Опять выражается! Тоже мне Есенин: "голубой поток", "тополя стайками", "прилепился кишлак"... Ты же обещал по существу.

– По существу, так по существу, – согласился Евгений Александрович. – В общем, темной ночью, связанный по рукам и ногам, я лежал в доме Резвона, в гостевой комнате. А на стене висела старинная обнаженная сабля. Он специально ее оставил. Я два раза пытался до нее добраться, но дважды гремел костями, то есть падал с ног и, соответственно, дважды был бит, сидевшими в прихожей охранниками. На третий раз я добрался. Об этом мне на следующее утро рассказали друзья.