Зорро - Волков Александр И. - Страница 1

Александр Волков

Зорро

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Росендо умирал, умирал медленно и мучительно. Темная лихорадочная хворь неведомыми путями проникла в его сильное, закаленное ветрами и солнцем тело и теперь терзала свое новое обиталище круглые сутки, обращая мышцы в вялые растрепанные веревки и воспламеняя узловатые суставы тугим утробным жаром. Росендо шумно дышал, обливался липким потом, скрипел зубами, но, когда старая индеанка Хачита подносила к его потрескавшимся губам деревянный ковш с прохладным пульке, приподнимался на локтях, отпивал глоток-другой и вновь откидывался на высокий твердый валик в изголовье постели. Валик напоминал ему конское седло, и, упираясь в него затылком, Росендо вспоминал вой койотов в прохладной, густо окропленной звездами тьме, крики ночных птиц, гремучий шелест змеи в переплетении древесных корней, густой низкий рык ягуара и сухой хруст скорпиона, прижатого к задубевшему от пота пончо кобурой револьвера. Впрочем, в те времена, ночуя на окраине леса, Росендо вынимал револьвер, трехствольный «дерринджер», тупорылый и тяжелый, как булыжник, и клал его под седло со стороны правой руки. И это не было излишней предосторожностью: гринго, переплывшие Ориноко на широких крупах своих раскормленных першеронов, привели за собой банды переметнувшихся апачей. Они могли не только отыскать одинокого всадника по запаху конского пота, но и так неслышно подкрасться к нему, что тот не успевал даже вскрикнуть, прежде чем оказывался там, где ему не нужно было уже ни о чем беспокоиться, – все прочее доделывали койоты, стервятники, крупные лесные муравьи и ливни, после которых не оставалось ничего, кроме голого черепа с провалами глазниц да грудной клетки, оплетенной змеистыми побегами вьюнков. Но святой Георгий, покровитель воинов, хранил Росендо от ножа, стрелы и томагавка апачей, и даже когда смерть в ночи подбиралась к нему совсем близко, внезапно будил спящего легким шорохом или вздохом, и тогда коварный враг оставался лежать на земле, глядя на звезды прозрачными мертвыми очами.

Но теперешний враг подкрался так тихо и напал так внезапно, что Росендо даже не успел приготовиться к отражению атаки; его тело внезапно оцепенело, когда он объезжал верхом маисовые поля. Яркое полуденное солнце вмиг затопила жаркая тьма, а когда всадник очнулся, то увидел у своего виска завитки щетины на конских бабках и почувствовал, что его рука, обмотанная поводом наборной уздечки, одеревенела до самого плеча. Он лежал, откинувшись навзничь между копытами своего коня, и умное благородное животное ударами хвоста отгоняло гудящих слепней от окаменевшего лица хозяина.

Пеоны подобрали дона Росендо на закате, когда солнце уже наполовину скрылось за пологими скатами далеких холмов, укрыв коня и его хозяина лапчатыми тенями опунций. Конь был неподвижен, а Росендо слегка покачивался, стоя на коленях и держась рукой за вороненое, стертое до тусклого блеска стремя. Заслышав приближающиеся шаги, он потянулся к кобуре, вынул револьвер, но тут силы вновь оставили его, и все семь пуль, выпущенные со скоростью треска цикады, лишь взбили пыль между конскими копытами и оставили на сухой земле аккуратный дырчатый венчик, похожий на отпечаток когтистой лапы.

С тех пор лихорадка уже не отпускала Росендо. Порой она становилась похожа на осклизлую медузу, заполнявшую все тело больного и внезапно облеплявшую своими жгучими щупальцами его могучее сердце, трепетавшее, как колибри, попавшее в липкие сети паука-птицееда. Росендо бился, выгибался, будто выброшенный волной дельфин, а Хачита прикладывала к его груди только что снятые, еще влажные от крови, шкурки опоссумов и подносила к губам деревянную плошку с прохладным травяным настоем. Боль отступала, медуза втягивала щупальца, и сердце вновь начинало с ровным глухим стуком гонять по телу больного гнилую липкую кровь, от которой Росендо все время подташнивало, а глаза как будто заволакивало пленкой из мутного бычьего пузыря.

На исходе пятого дня дверь спальни тихо скрипнула, и в сумеречном от густых штор проеме возник Тилькуате, или Черная Змея, муж Хачиты.

– Зря стараешься, – приглушенным голосом прогудел он, не переступая порога. – Пока дон Росендо сидел в таверне Мигеля Карреры, какой-то негодяй втер в его седло сок кураре, ядовитые пары проникли в кровь, и теперь отрава переливается по жилам нашего господина и заставляет обмирать его сердце…

– Что я слышу, Тилькуате? – слабо простонал больной. – Так-то ты выполняешь мой приказ не называть меня господином? Ты такой же человек, как и я, и у нас обоих только один господин – Верховное Существо, Мудрейший Вселенский Разум, перед которым мы все равны!

– Да, господин, слушаюсь, – покорно кивнул Тилькуате, – мы все равны, все…

С этими словами старый индеец отступил от порога, прикрыл за собой дверь и только тогда чуть слышно прошептал:

– Не знаю, где оно сидит, это твое Верховное Существо, но знаю, что мы все равны перед ядом кураре, стаей голодных пираний, кольтом Манеко Уриарте и великим Уицилопочтли, которому поклонялись мои предки, владевшие этими землями.

– Великий Уицилопочтли спасет тебя, – продолжал бормотать Тилькуате, спускаясь по скрипучим ступеням, – но ему нужна кровь, живая кровь из сердца врага, и он ее получит, скоро получит.

Второй раз Тилькуате возник на пороге спальни после заката солнца, падавшего за обожженные зноем холмы столь стремительно, что в доме едва успевали зажечь пеньковые фитили масляных плошек. Дон Росендо лежал на смятой простыне, закрыв глаза и широко раскинув руки, а Хачита обтирала его исхудавшее жилистое тело мягкой беличьей шкуркой, смоченной в слабом уксусе.

– Надо приложить к его вискам олений глаз, а потом надрезать вены и выпустить дурную кровь, – пробормотала она, не поворачивая головы.

– Для этого надо сперва убить оленя, – заметил Тилькуате.

– Ты что, так стар, что уже не можешь этого сделать? – спросила Хачита.

– Могу, – сказал Тилькуате.

– Тогда чего ты ждешь? Иди.

– Я жду, когда олени пойдут на водопой, – объяснил старый индеец.

– Но ты должен быть там прежде, чем они приблизятся, иначе спугнешь.

– Ты права, – согласился Тилькуате, – я иду.

Старик бесшумно отступил в тень, дверь спальни медленно затворилась за ним, и вскоре Хачита услыхала, как взвизгнули ржавые петли ворот и как редко и лениво забрехал койот, разбуженный частым мерным топотом конских копыт по выжженной дороге.

Вскоре на главную площадь Комалы неторопливым и почти неслышным шагом въехал всадник в широких грубых штанах, сотканных из волокон агавы, и в короткой куртке из буйволовой кожи. Узкая чешуйчатая лента, в которой опытный глаз без труда узнал бы высушенную шкуру гремучей змеи, охватывала его низкий покатый лоб над выпуклыми валиками бровей и плотно прижимала к впалым вискам длинные прямые волосы. Талию всадника обвивал широкий красный пояс, а в ребра упиралась рукоятка ножа, выделанная из рога молодого оленя.

Всадник направил коня к широко распахнутым дверям таверны, но прежде чем спешиться, потянул на себя поводья и прислушался к шуму, доносящемуся из глубины тускло освещенного заведения.

– Роке, Висенте, Бачо, Годой, – чуть слышно прошептал он, свесившись с седла и вглядываясь в дымный маслянистый сумрак. – Четверых для этого дела вполне достаточно…

Всадник направил коня к крепкой бревенчатой коновязи, освещенной рваным пламенем смолистого факела, спешился, намотал конец уздечки на кованую скобу и неторопливым шагом направился к широким ступеням таверны, вытесанным из цельных дубовых колод.

Когда он вошел, за угловым столом у дальнего конца стойки шла игра, и потому четверо игроков не сразу обернулись на звук шагов нового посетителя. Один метал карты по столу, сухо потрескивая упругой новенькой колодой, а трое остальных не отрывали глаз от его быстрых смуглых пальцев. Тишь в таверне стояла такая, что треск разлетающихся карт казался перестрелкой повздоривших ковбоев.