Зорро - Волков Александр И. - Страница 56

Пока дон Росендо выпрастывал из кандалов уже пустые сапожные голенища, дон Диего передавал свои знания Касильде, оказавшейся весьма восприимчивой к его наставлениям, что отчасти, разумеется, объяснялось более изящным и пластичным устройством девичьих конечностей.

Однако считать это временное освобождение свободой в полном смысле этого слова было, конечно, преждевременно, тем более что, когда по колонне пробежал приказ встать и продолжить движение, пленникам пришлось наскоро облачаться в ненавистные кандалы.

– Время и место еще не наступило, – сказал дон Диего, когда они вновь тронулись в путь и дон Росендо напомнил своему наставнику слова Наполеона Буонапарте о двух главных условиях победы.

– Когда же они, по-вашему, наступят? – нетерпеливо спросил молодой человек.

– Не волнуйтесь, я дам вам знать об этом, – невозмутимо ответил дон Диего, – и тогда вам с сестрой придется быстро и решительно применить полученные на привале навыки.

Остаток дня дон Росендо и Касильда провели в состоянии томительного внутреннего ожидания и совершенствования в овладении приемами скорейшего освобождения от опостылевших кандалов. Во время третьего привала, когда двое конвоиров пошли по обеим сторонам колонны с мешками заплесневевших галет и осклизлыми от влаги бурдюками, дон Росендо едва успел сунуть в ржавые обручи кисти рук и подмять под себя босые ноги. Но конвоиры, разморенные липкой лесной духотой и долгим переходом, задерживались перед очередным пленником лишь в том случае, если он был уже не в силах подставить ладони под жидкую струйку вонючей жидкости, вытекающей из горловины бурдюка, или захватить пальцами хрупкую пластинку галеты. В таком случае конвоир отстегивал от пояса связку ключей и, разомкнув кандалы пленника, с вялыми ругательствами и кряхтеньем оттаскивал в заросли безжизненное тело. Пока один солдат занимался этим делом, его напарник внимательно следил за тем, чтобы пленник не проявлял никаких признаков жизни, и успокаивался лишь тогда, когда последняя возможная искорка жизни гасилась сухим щелчком взводимого курка и резким грохотом револьверного выстрела, от которого голова несчастного вздрагивала и окропляла траву густыми тягучими каплями крови.

Когда такое было проделано с пожилым индейцем, полдня делившим свое ярмо с Касильдой, дон Росендо едва не выдал себя, точнее, ту степень свободы, которой он теперь владел благодаря дону Диего. Правда, его ладони были отягощены кандалами и в них уже плескалась жижа, налитая из бурдюка, но поджатые ноги, скрытые от конвоира, были свободны, что обеспечивало молодому человеку не только быстроту маневра, но и внезапность нападения. Но дон Диего был начеку, и стоило дону Росендо лишь слегка подать плечи в сторону убийцы, как между ним и потенциальной жертвой внезапно возникла фигура наставника.

Конвоир вздрогнул, попятился и даже едва не выстрелил в дона Диего, но отсыревший капсюль дал осечку, а пленник тем временем успел внушить своему стражу, что его порыв вызван лишь тем, что полученная им в прошлый раз галета оказалась не просто заплесневевшей и подмоченной, но еще и наполовину изгрызенной мышами. Минутное замешательство и последующая перебранка – «пирожных захотел, скотина краснокожая!» – спасли положение. Первоначальный порыв дона Росендо угас, а вскользь брошенная доном Диего английская фраза: «time and place», «время и место» – окончательно вернула молодому человеку самообладание. Потом были галеты, тухлая вода, мучительное движение сквозь душное послеполуденное марево и тупо стучащие в виски вопросы: где и когда наступит это вожделенное время? какое еще место требуется для того, чтобы прекратить пытку?

С этими мыслями дон Росендо дожил до вечера, до темноты, когда по колонне из уст в уста пробежал приказ остановиться и не двигаться даже после того, как конвоиры с факелами обнесут кандальников вечерними галетами и сморщенными полупустыми бурдюками. Скудная трапеза прошла без осложнений, но, когда все утихло, дон Росендо услышал над самым ухом шепот дона Диего. Тот впрочем, сказал всего одно слово: «time!», «время», – но и его одного было достаточно, чтобы обе пары кандалов соскочили с конечностей дона Росендо со скоростью обмылков, проскальзывающих в сток канализационной трубы. Когда же его глаза окончательно освоились с темнотой, молодой человек различил в лунных сумерках лицо дона Диего. Вскоре рядом с ним появилась Касильда.

Дон Диего приложил палец к губам и сделал освобожденным пленникам знак следовать за ним.

– Место? – беззвучно, одним движением губ, спросил дон Росендо.

Дон Диего коротко кивнул, и все трое бесшумно скрылись в лесных зарослях.

Едва беглецы удалились на некоторое расстояние от колонны, Касильда взволнованно спросила:

– Но что же будет с остальными пленниками?

Дон Диего, пожав плечами, равнодушно бросил:

– А что за дело вам до них? Большую часть колонны составляют индейцы.

Касильда решительно встряхнула головой:

– Я не брошу людей в беде только потому, что они индейцы. Не знаю, как у вас, а у меня болит душа за этот народ, хотя я провела здесь совсем немного времени.

– Для того чтобы проникнуться духом, культурой другого народа, нужно не столько время, сколько любовь, – заметил дон Диего.

– Но в таком случае почему то, что действительно в отношении целого народа, далеко не всегда способствует взаимопониманию между отдельными людьми? – тихо спросила Касильда.

– Потому что такую любовь часто путают с эгоизмом, – пояснил дон Диего. – Человек только думает, что он любит другого, в то время как он любит лишь себя и те чувства, ту жажду, ту страсть, которую этот другой должен удовлетворить.

Дон Росендо хотел было со всей горячностью вмешаться в этот странный спор, но голоса собеседников звучали так, словно и тот, и другой готовились сказать друг другу нечто совсем иное, не относящееся впрямую к произносимым ими словам. И даже, казалось бы. такой серьезный пункт, как побег, упоминался как бы вскользь, как бы поверх гораздо более глубокого и важного предмета их разговора.

– Вы ведь могли настоять на том, чтобы потихоньку скрыться в лесу, прихватив с собой разве что падре и оставив всех несчастных на произвол судьбы и конвоя, – сказал дон Диего.

Но Касильда возразила:

– Нет, мы уже не можем их бросить.

И тогда дон Росендо услышал фразу, к которой, как ему теперь стало очевидно, сводился весь предыдущий спор.

– Значит, вы уже любите? – еле слышно произнес дон Диего.

– Да, – тихо ответила Касильда и, выдержав паузу, добавила: – этот народ.

Эти слова уже не оставили в доне Росендо никаких сомнений относительно истинной сути всего разговора. Но где? Когда? При каких обстоятельствах? А как же быть с садами, беседками, гитарами, широкополыми плащами, о которых так эффектно и убедительно повествуют душещипательные романсы в исполнении смуглой Розины, хозяйки бара в кабаке дона Мануэля? Или здесь мы наблюдаем одно из проявлений того самого духа, который, по словам падре Иларио, «дышит, где хочет»? Шквал этих мучительных, но безответных вопросов поверг дона Росендо в такое смятение, что он едва пришел в себя к тому времени, когда путники вновь заняли свои места в спящей колонне пленников. Правда, им вновь пришлось продеть ладони и ступни в осточертевшие кандалы; до места оставалось еще часа два пути, и за это время у конвоиров не должно было возникнуть никаких подозрений.

Подозрения, однако, возникли у дона Росендо, причем именно в отношении их с Касильдой наставника. Дон Диего не стал надевать оковы, объяснив это тем, что ему еще надо пройтись вдоль колонны и предупредить кое-кого из кандальников о том, чтобы с приближением висячего моста они были готовы освободиться от своих цепей и поддержать внезапно взбунтовавшуюся в середине шеренги троицу.

– Чем больше паники, шума, тем вернее успех нашего предприятия, – шепнул он напоследок.

Но отсутствовал дон Диего недолго; во всяком случае, не успел дон Росендо прилечь и задремать, с тем чтобы наутро проснуться со свежими силами, как рядом с ним послышалось какое-то движение, сопровождаемое приглушенным звоном цепных звеньев, сменившимся сырым хрустом сучьев под укладывающимся человеческим телом.