Личное счастье - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 46

– Зина, Зина, иди сюда скорей, гляди-ка, кто это принес нам орехов?!

Зина взъерошила его светлый чубик.

– Это наши ребята принесли. Прямо из леса, из самого настоящего леса, – ответила она. – У нас с тобой, оказывается, очень много друзей, Антон! И знаешь что? Возьми-ка побольше орехов да отнеси своим товарищам, угости их.

Антон живо набил карманы орехами и умчался. Зина закрыла дверь. Ей необходимо было остаться одной, чтобы разобраться в своих чувствах, чтобы хоть как-то справиться со своей радостью, которая не умещалась в сердце. Он пришел узнать, как она жила! Он помнил, он не забывал! Он пришел, чтобы узнать!

Зина ходила по комнате, прижимая руки к своим горячим щекам. Ей хотелось смеяться, скакать, петь!

Неожиданно припомнилась песенка, которую они пели с мамой, когда Зина была еще совсем-совсем маленькой:

Отчего мне весело?

Потому что солнышко, Потому что солнышко Глянуло в оконушко!

Отчего мне весело?

Оттого что песенка, Оттого что песенка Села к нам на лесенку!

Почему мне весело?

Улица вся светится, А на этой улице Кто-нибудь да встретится!

Мама! Грустная милая улыбка ее, светлые ласковые глаза… Она умерла, и лишь немногим больше двух лет прошло с тех пор, а вот Зина уже и веселится и поет!.. А ведь она так отчаивалась тогда, думала, что после такого горя она уже никогда и не улыбнется больше. Какая страшная это была ночь, когда пришла «скорая помощь» и увезла маму в больницу. И еще страшнее было утро, когда пришел из больницы отец с почерневшим от горя лицом и сказал, что мама умерла… Как они все плакали, какой беспросветной казалась им жизнь!

А нынче?!

Зина омрачилась, притихла, задумалась… Она подошла к маленькому портрету мамы, висевшему в спаленке. Мамины глаза улыбались Зине, они все видели, эти глаза, все понимали.

И снова мама стояла здесь, около Зины, и снова ласково говорила с ней.

«Не надо так омрачать свою жизнь, Зина, – говорила она. – Живым надо жить. Надо работать, веселиться, любить друг друга. Это закон природы. Я знаю, что я, твоя мама, у тебя всегда и в сердце и в памяти. Но неужели ты думаешь, что мне было бы приятно, если бы ты всегда грустила и никогда бы ничему не радовалась? Любимые мои, меня нет с вами, но я всегда была счастлива вашим счастьем и радостна вашей радостью. Радуйся, дочка, жизни, не упрекай себя…»

«Хорошо, мамочка, хорошо, – мысленно ответила Зина своей маме. – Только ты знай одно, что я никогда не забываю о тебе, и никогда я тебя не забуду, и никогда не перестану тебя любить, и всегда-всегда ты будешь нам нужна… И если я веселюсь, то не думай, что я про тебя уже забыла! Но я сегодня так счастлива, мамочка, так счастлива!»

КРУПНЫЙ РАЗГОВОР

Начало учебного года чувствовалось всюду. Ученики запасались учебниками, матери покупали девочкам черные и белые школьные фартуки, а мальчикам – пиджачки и фуражки.

В выходной день у прилавка магазина стоял вальцовщик Стрешнев со своей старшей дочерью Зиной, расправляя крупной, загрубевшей от работы красивой рукой маленький нежно-белый передник с плечиками, похожими на крылья мотылька.

– Как думаешь, Зина, не мала эта вещица? А? Напялим мы на Изюмку?

– Да что ты, папа, еще и велик будет. Ведь она же не в пятый класс идет, а в первый!

– А это – для первого? А годится ли для первого-то?

Зина не сдержала усмешки:

– Папка, какой же ты простоватый! А для кого же такие фартуки? Ведь дошкольникам не шьют школьной формы! Покупай, покупай скорее, нам еще Антону надо новые брюки купить, старые коротки совсем!

Отец и дочь ходили из магазина в магазин, искали, выбирали, покупали разные вещи для своих маленьких школьников…

Стрешнев после смерти жены почти два года ходил с почерневшим лицом, не поднимая головы. Сейчас он немного выпрямился, стал улыбаться, глаза его посветлели и потеплели – жизнь шла вперед, дети росли, требовали забот и ласки. Но над его бровями как залегли горькие складки в ту страшную ночь, так и остались навсегда – печать того, что не забывается до конца дней. Теперь вся радость жизни его была в работе и в детях. Он удивлялся, глядя на них, что они так быстро, так неудержимо растут. Даже вот эта малявка, которая не так давно кричала умирающей матери: «Мамочка, открой глазки, я не буду больше баловаться!» – и которая месяц тому назад отыскивала эльфов в цветах, нынче идет в школу! Ей уже нужны сумка, тетради, карандаши… Удивительно!

А глазастый простак Антон – он уже в третьем, его уже скоро будут принимать в пионеры. Батюшки мои, сплошь партийные люди в моей семье, – ведь вот-вот и эта малявка Изюмка нацепит себе на грудь октябрятскую звездочку!

«А Зина… Ну уж Зина…» – Отец шел от кассы с оплаченным чеком и смотрел на Зину, стоявшую у прилавка. Тоненькая, стройная, с белокурой косой, подвязанной крендельком на затылке… Что напоминала она? Молоденькую березку весной, свежесть лесного ветерка, чистую утреннюю зарю, распукольку дикого шиповника на тонкой росистой ветке… Что-то далекое и волнующе прекрасное, являвшееся ему в раннем деревенском детстве.

– Папа, папа, послушай! – подозвала его Зина. – Посмотри, какие хорошие рубашки. И как раз твой размер. Давай купим, а?

Отец пожал плечами.

– А на что мне такая рубашка? Жениться мне, что ли?

У Зины на секунду глаза стали неподвижными. Жениться, жениться… Мгновенно представилась какая-то неведомая женщина, вторгнувшаяся в их маленькую, полную воспоминаний о маме квартиру. Но Зина тотчас отогнала это тревожное видение.

– А если не жениться, то и хорошие рубашки носить не надо? Что ты, люмпен-пролетарий, что ли?

– Да видишь ли… – Отец смущенно опустил глаза. – Денег-то у нас не очень…

Продавец, больше не интересуясь покупателями, уложил голубую, до блеска отутюженную рубашку в большую коробку.

– Подожди, папа, пускай денег не очень. Мы потом сэкономим, я тебе обещаю. Скоро праздник, Антона будут в пионеры принимать. Ведь должен же ты к нам в школу прийти. А в чем ты пойдешь, ну-ка?

– Так уж у меня и рубашек нет?

– Но, папа, они же старые, тебе надо новую рубашку. Ну-ка, давай деньги, я заплачу. Думаешь, маме приятно было бы, если бы ты в старой рубашке пришел на праздник, а?

Отец вынул деньги из кармана и молча отдал Зине.

Через десять минут голубая рубашка, аккуратно завернутая, была в руках Зины.

Они шли по гладким плитам богатых товарами рядов ГУМа. Сквозь стеклянный гумовский небосвод просеивалось нежаркое августовское солнце, зажигая блестками большой фонтан. Из-за широких витрин заманчиво глядели расписные ларцы, резные тарелки, фаянсовые горшки, отливающие желтым и красным хохломские ковши и братины, разливались сияющими потоками шелка, манили пестротой свежих красок ситцы, штапели, маркизеты, кокетливо выставляли узкие носы светлые туфельки, облаками нейлона и капрона дымилось розовое и голубое дамское белье…

Зина с трудом отводила глаза от этих витрин, она не могла налюбоваться красотой вещей, созданных для радости. Ей хотелось бы взять с собой всего – и шелку на платье, и туфельки, и широкого тюля на окна, и ковер для спальни, и ночную рубашку, всю в оборочках и кружевах, и хорошенькое платьице для Изюмки, и матросский костюм для Антона, и габардиновый плащ, который как раз годился бы отцу, и дорогие акварельные краски, и прекрасный альбом слоновой бумаги для рисования…

– Вот видишь, – сказал отец, – все растратили мы с тобой, всем накупили подарков. А что же для тебя? Для тебя-то и не купили ничего.

– Ну, – с улыбкой отмахнулась Зина, – а мне-то и не нужно ничего.

И вдруг, сказав это, она почувствовала, что и в самом деле ей ничего не нужно. Неужели она могла бы надеть эти узконосые туфли с уродливым каблучком или эту пышную прозрачную ночную рубашку? А занавески у них еще хорошие, и к тому же их сшила из полотна мама. Неужели Зина снимет мамины скромные красивые полотняные шторы и повесит какой-то дрянной тюль!