Личное счастье - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 49

– «Живи в Москве»… – Тамара будто не слышала последних слов. – Да, конечно. Буду жить в Москве.

Лицо ее опять стало хмурым, в больших почерневших глазах зажглись недобрые огоньки.

– И если отец нас бросит – пускай. Мама сказала, что потребует квартиру, и чтобы деньги давал, и чтобы мы каждый год на курорт ездили. Вот и пускай повертится.

– Тамара! – Зина возмущенно прервала ее. – Кто «пускай повертится»? Это ты о своем отце так говоришь?!

– Ну и говорю! – Тамара вызывающе посмотрела на нее. – А если бы твой отец привел тебе другую мать – как бы ты о нем говорила?

Зина побледнела.

– Мой отец?..

– Да. Твой отец.

– Ну что ж… Если бы он захотел жениться… Я как-то не думала об этом. Я знаю только одно, что никогда, никогда не обидела бы нашего отца. Никогда! Если бы он женился… ну что ж, значит, ему так было бы лучше. А я только и хочу, чтобы ему было лучше.

– Ах, ему? А тебе?

– А если лучше ему, то лучше и мне. Разве я не хочу, чтобы мой папа был счастлив? И разве наш папа не хочет, чтобы мы все были счастливы? Разве он сделает что-нибудь для себя, а о нас не подумает? Никогда, никогда он так не сделает! И я никогда не обижу нашего папочку, а если его кто-нибудь обидит, так я тому человеку буду навеки врагом!

Тамара устало вздохнула:

– Что говорить с тобой? Ты всегда была чудная. Наивная. А я уже многое поняла и скажу прямо – я хочу сама съесть конфетку, смешно отдать ее другому, да еще и радоваться, что кому-то сладко!

Зина встала. Снова эти подлые слова! Она с затаенным страхом глядела на Тамару и ждала, что та еще скажет, и боялась того, что она скажет.

– И надо вещи называть своими именами и смотреть правде в глаза, – жестко продолжала Тамара. – Отец уходит, а мать что? Что она должна сказать ему: «Иди и живи и будь счастлив, пожалуйста»? Так, что ли?

– Да, так, – сказала Зина. – Раз он любит другую, он должен уйти… А где же тогда у твоей мамы гордость?

– Ах, так? Хорошо. Пускай уходит. Но пускай он дает нам деньги. Мама так и сказала: «Оставлю ему на хлеб и на воду. Вот и пускай повертится! А иначе развода не дам».

– Я больше не могу, я больше не хочу тебя слушать! – остановила ее Зина. – Зачем ты пришла ко мне? Я не хочу… я не могу…

– Ну ладно, ладно. – Тамара опять притихла. – Ты никогда не понимала, что такое личное счастье.

– А ты понимаешь? А у тебя оно есть?

– Да, я понимаю. Только у меня его нет. Но когда-нибудь будет же. Я найду его, добьюсь!

– Вот ты все говоришь – «счастье, личное счастье». Ну а в чем ты его видишь? – спросила Зина, внимательно глядя Тамаре в глаза. Она искренне хотела понять ее, понять, чего она хочет, чего добивается. – Ну как бы тебе хотелось жить, чтобы чувствовать себя счастливой?

– Правду?

– Конечно, правду.

– Ну так вот, я никогда не была так счастлива, как в то лето на даче у Олечки… – Взгляд Тамары стал влажным, мечтательным и далеким. – Как весело они живут, как хорошо там, всегда накрытый стол, всегда гости, музыка, танцы, молодежь… Ой, как хорошо мы там жили! Встанем, искупаемся, а на веранде уже стол накрыт. Отец у них уезжал рано, приезжал поздно, мы его и не видели никогда.

– Но ведь это же дача, отдых… Нельзя же всю жизнь только отдыхать! – начала было Зина.

Но Тамара не дала ей продолжать.

– Позавтракаем, оденемся… Я люблю красивые платья, – ну что ж, сознаюсь, люблю. А потом идем гулять, катаемся на лодке, танцуем… Пластинки у них заграничные. Уже к обеду в доме полно. Молодые люди, такие все любезные, хорошо одетые. Иногда, правда, чуть-чуть выпивали лишнего… Но они же не дети, в конце концов! И так у них каждый день, каждый день! Дача? Отдых? Пустяки. У них и в Москве так же. Счастливые!

– Значит, отец с утра до ночи работает, а они…

– Ну и что же? Он же не возражает!

– А эти… ну, молодые люди – вроде Яна?

– Ну а что, в конце концов, Ян? – Тамара пожала плечами. – Я сама не знаю, зачем-то устроила истерику. Ну выпил, даже напился. Жалко, что я его увидела тогда… Не видела бы и не знала бы ничего. А теперь вот – сиди одна. И Олечка не зовет к себе…

– Но ты ведь знаешь, какой он! – с изумлением воскликнула Зина. – И все-таки сожалеешь? Да ведь это же подонок, Тамара, хорошо одетый подонок, его же судить надо за его жизнь, за его поведение в жизни. У нас же судят таких! Как же ты не видишь этого, не понимаешь?

– Да, не понимаю, – надменно ответила Тамара. – Он же не вор? Нет. И вообще не понимаю, что это за суды такие. Кто имеет право вмешиваться в личную жизнь человека? Как хочу, так и живу – вам-то какое дело? Я ведь не ворую, не убиваю, документов не подделываю? При чем тут суд? Никто не имеет права!

– Нет, барышня, мы имеем право, – вдруг негромко, но сурово сказал, выходя из спаленки, Андрей Никанорович. – Вон у нас слесарь Клеткин тоже не вор и документов не подделывает. Однако судили мы его на заводе, да еще как судили. Всем коллективом судили. С песком продрали, да еще как, до живого! Со слезами за свою пьяную подлость прощения просил. И в личную жизнь вмешались, сына отдали в интернат. Ничего! Вмешиваемся и будем вмешиваться.

Тамара немножко оробела, уж очень суровый был вид у Зининого отца, уж очень гневно глядели на нее его глаза. Она хотела что-то возразить, но не нашлась.

– А таких вот субчиков, как этот ваш Ванька Рогозин, – продолжал Андрей Никанорович, – грязной метлой из Москвы погоним. Пускай пойдет поработает, как люди работают. А то, ишь ты, дармоеды какие развелись тут, словно клопы. Наши лучшие ребята целинные земли распахивают, стройки огромные строят, пути через тайгу прокладывают, всю самую тяжелую работу на своих плечах поднимают, а эти расхаживают тут по ресторанчикам, коптят небо да еще мнят о себе что-то, дрянь всякая. А почему бы им тоже не попробовать, как эти все наши стройки нам достаются? А то люди сделают, а они пользуются этим, да еще на тех же самых людей и плюют.

– А если человек не захочет, то и не поедет. – Тамара справилась со своим мимолетным смущением и уже с вызовом смотрела на Стрешнева. – И не пошлете насильно.

– Пошлем, не беспокойтесь! У нас государство рабоче-крестьянское, и лозунг наш – «Кто не работает, тот не ест» – еще в архив не сдан!

– Папа, успокойся, – негромко сказала Зина, – не волнуйся так. Ты спать не будешь.

– Да как же не волноваться? Ведь болит душа-то!

– До свидания. – Тамара круто повернулась и вышла из комнаты.

Зина поспешила проводить ее. Запирая дверь за Тамарой, она сказала:

– Ты просила у меня рекомендацию в комсомол, Тамара.

– Да, и ты обещала.

– Так вот я хочу сказать, что не могу дать тебе рекомендацию. И, если ты подашь заявление, я выступлю против.

– Выступай. Тебе никто не поверит. И потом, – Тамара усмехнулась, – ты же должна людей привлекать в комсомол, воспитывать! А ты отталкиваешь.

– Да зачем тебе в комсомол, ну зачем? – Зина чуть не плакала от возмущения. – Ты же…

– Правду?

– Конечно, правду, правду!

– Затем же, зачем и тебе. Чтобы легче жить. Чтобы легче устраиваться. Чтобы поступить в вуз. Вот тебе правда.

– Затем же, зачем и мне?!.

Зине хотелось ударить Тамару. Она просто ослепла от гнева, у нее перехватило дыхание.

– Я выступлю, – продолжала она, задыхаясь от ярости, – я выступлю… Потому что такие, такие подлые не должны… не должны быть в комсомоле. И такие, как ты, не смеют брать в руки билет, где имя Ленина…

– Ты для этого вызвала меня на откровенный разговор? Чтобы выпытать и воспользоваться? Вот это подружка!

Но Зина справилась со своим гневом.

– Уходи, – сказала она почти спокойно. – Я тебе не подружка.

Тамара вышла. Зина молча закрыла дверь и повернула ключ.

За ужином разговаривал один Антон. Отец и Зина были задумчивы и молчаливы.

– Ну что же, – сказал наконец Андрей Никанорович. – Мы же с тобой и виноваты, кажется?

Зина подняла на него опечаленные глаза: