Старшая сестра - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 76

«КАК ПОВЯЖЕШЬ ГАЛСТУК – БЕРЕГИ ЕГО»

Зина сидела за уроками. Антон с Изюмкой играли в мячик. Из кухни доносились отголоски мирного, весёлого разговора – это бабушка и Анна Кузьминична сидели там, пили чай, угощались куличом и вспоминали свою молодость. Карандаш отца шуршал по бумаге: отец готовился к докладу на производственном совещании.

Мирно и тихо было в квартире: смех и возня ребятишек не нарушали общей тишины, но придавали ей какую-то милую весёлость дружной семьи. А Зина, всё ещё взволнованная тем, что произошло с ней в школе, глядела в учебник и ничего не понимала. Она ждала, когда же отец спросит о её школьных делах, он ведь всегда теперь спрашивает об этом. Но отец, увлечённый своей работой, ни о чём не спрашивал.

– Папа, – сказала Зина, чувствуя, что больше не может выдерживать этого молчания, – меня сегодня хотели исключить из отряда…

У отца карандаш застыл в руке.

– За что же? Плохо работала?

– Нет, не за это… – Зина отрицательно покачала головой. – За то, что я в церковь ходила…

– Ты – в церковь? – удивился отец; ему показалось, что он ослышался. – Как это – в церковь? Зачем?

– Бабушке… кулич святить…

Отец встал, резко отодвинул стул и, побледнев от гнева, молча направился в кухню.

Зина испугалась и замерла на своём стуле: она никогда ещё не видела отца таким гневным и страшным. Ребятишки хохотали, швыряя друг в друга мячиком. Но, почуяв что-то неладное, присмирели, поглядывая на Зину.

А в кухне мирная беседа была нарушена.

– Мать, – голос отца был резкий и твёрдый, какой-то совсем незнакомый, – пойдём-ка в комнату. Поговорим.

Отец, крупно шагая, вернулся в комнату. За ним, еле поспевая, вошла изумлённая и немного оробевшая бабушка.

– Слушай, мать, давай поговорим с тобой серьёзно и раз навсегда, – обратился к бабушке отец, когда оба сели. – Говорю это при детях, пусть слышат.

– Да чего дело-то касается, не пойму никак? – сказала бабушка. – Нешто опять не угодила?

– Дело касается вот чего… – Отец старался говорить спокойно, но это трудно ему давалось. – Ты в бога веруешь, ну и веруй… Мы уже говорили с тобой об этом…

– А, вон что! – перебила бабушка. – Опять за бога взялись. Не запретишь!

– Веруй, пожалуйста! Молись! – продолжал отец. – Твоё дело. Мы никому молиться не запрещаем. Но ещё раз – в последний раз! – предупреждаю: детей не трогай. Я коммунист. И дети мои станут коммунистами, если будут того достойны. А я хочу, чтобы они были достойны.

Бабушка всплеснула руками:

– Ах, батюшки, кровные! Ведь я же ей говорила: иди переулочком, чтобы никто не видел!

– А если бы никто не видел, – сурово возразил отец, – так она сам была бы обязана рассказать на отряде… А дело-то, мать, хуже, чем ты думаешь, – продолжал он сурово. – Ты её заставила изменить пионерской организации, ты её заставила изменить своему пионерскому слову, своему пионерскому торжественному обещанию. Какие слова она произносила, когда вступала в отряд? «…перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» Какое же это обещание, если пионер с красным галстуком на шее идёт в церковь и всякие обряды суеверия совершает? Если отступил от своих, то куда перешёл? К противникам перешёл. Сегодня уступил по слабости – в церковь сходил. А завтра может снова по слабости уступить – предателем Родины стать?..

– Папа, что ты! – прервала Зина и приподняла руку, словно защищаясь от удара.

– Да-да! – сурово продолжал отец. – А откуда же берутся предатели? Вот из таких людей они и берутся, которые не умеют твёрдыми быть, не умеют быть принципиальными. А какая же ты пионерка, если при первом же испытании и сдалась? И почему мне не сказала?

– Я не хотела тебя расстраивать… – прошептала Зина.

– А что же, я у тебя только подопечный? А разве я тебе помочь не смог бы? Ты, значит, и сильнее меня и умнее?

Зина поглядела в тёмные сверкающие глаза отца:

– Ой, что ты, папочка!

Отец подошёл к Зине, погладил её понуренную голову.

– Нет, дочка, так не годится – всё на себя брать, – уже гораздо мягче сказал он. – Если друзья, так друзья: и радости пополам и горести пополам. А трудное дело в жизни встретится – решать вместе. Авось и я на что-нибудь тебе пригожусь!

Зина схватила руку отца и молча прижала её к своей мокрой от слёз щеке.

– Весна идёт… – вдруг задумчиво сказала бабушка, взглянув на сосульку, повисшую за окном. – Скоро огороды сажать…

– Что это… вдруг? – Отец внимательно посмотрел на бабушку.

– А так, – уклончиво ответила бабушка. – Землю готовить надо. А вы уж тут без меня…

Отец пожал плечами не то с досадой, не то с печалью.

– Я тебя, как говорится, не неволю, – сказал он. – Может, тебе у нас и не нравится – с ребятами трудно, к городу не привыкла… Гляди сама. Я бы рад тебя не отпустить – когда ты здесь, у меня за ребят душа спокойна, – но если тебе плохо… то…

– А что мне плохо? – прервала его бабушка. – Я не жалуюсь. Я просто так – поглядела на сосульку, весна вспомнилась… Огороды сажать…

– Да какие уж тебе огороды сажать – скоро семь десятков стукнет! – возразил отец. – Тебе посаженного хватит. Ну что ж, ты опять одна там будешь? Подумай!

– А что я – не была одна? Как старик умер, так и одна, никому не нужная… Не привыкать!

– Ты права, мама… – хмуро сказал отец. – Да, забывал я тебя в жизни… Не забывал, конечно, а одну оставлял. Виноват в этом. – И сердечно, будто прося прощения, поглядел ей в глаза. – Ну, а теперь-то зачем тебе одной жить? Подумай!

– Да ведь подумаю. Конечно, подумаю. Да ведь если и останусь – неизвестно, угожу ли… Детки-то у тебя не очень покорные.

– А ты не к «деткам» обращайся, а ко мне. С детьми я сам договорюсь. Они у нас скоро вырастут, совсем умными станут… Правда, ребята?

Бабушка, польщённая тем, что она так нужна, считала, что можно ещё и помучить его немножко: не отвечала ни «да», ни «нет». Может, останется, а может, уедет. Кто ей запретит? Но сама-то она знала, что никуда не уедет. Она уже обжилась в этой уютной тёплой квартире, ей уже понравилось заправлять хозяйством и всей семьёй, она полюбила вечерние чаи с пирогами в обществе Анны Кузьминичны… А праздники, когда можно пойти в «Гастроном» да понабрать разных вкусных вещей! Андрюша-сынок всегда был прост на деньги – и сейчас не хитрее: никогда и не спросит, куда она их истратила.