Сибирский аллюр - Вронский Константин - Страница 36

– Да я сотню раз желал домой Марьянку услать, но не уходила она.

– Может, оттого, что ко мне сильно привязалась, а? – с недоброй усмешкой спросил Ермак. – Бабе в голову кто заглянет? Не Евины ли дочки самые загадочные существа в мире? Они тебе на ушко что-то нежное нашептывают, ласкают страстно, а думают при этом о ком-нибудь другом! Да покажи мне такую бабу, у которой не две души было бы… одна от Бога даденная, а вот другая – от черта самого!

– Но не Марьянушка!

– А отчего ты так уверен? – глухо, с трудом рассмеялся Ермак. Он видел, что Машков уже порядком разъярился, а гневливые часто забывают об осторожности. На свое несчастье…

– Она тебе и о том рассказывала, как мне признавалась, что баба? Рубаху как рванет на себе и говорит: «Потрогай, потрогай, убедись, что не мужик я!» А когда дотронулся я до груди ее белой, вздохнула томно и глазки с улыбкой прикрыла – и уж точно не о тебе в тот момент думала!

– Ты смел дотронуться до нее? – с жаром выдохнул Машков, бледнея.

– Ага, и двумя руками! – Ермак поднес руки к лицу. – Ее груди как раз под мои ладони подходят – упругие и на ощупь бархатистые…

– Мне придется убить тебя, Ермак, – задыхаясь, произнес Машков. – И если это правда, я так и сделаю!

– Уж я-то не вру! – выкрикнул Ермак. – Я обнимал Марьянушку, когда в меня стрела угодила! Ты подумай, подумай, пораскинь мозгами, дурень! Разве попала бы мне в руку стрела, коли б грудь открыта была?

– Не смей называть ее Марьянушкой! – выдохнул Машков. Голова пылала, словно в горячке, жаркие волны накатывали на него. – Она – моя женщина!

– Под смердящей конской попоной! В степной траве! Так крысы снюхиваются! Да она дворца царского заслуживает… и в Кучумов дворец в Сибире я на руках ее внесу и на золотое ложе уложу! А отец Вакула обвенчает нас…

– Да она скорее умрет! – презрительно хмыкнул Машков, удивляясь, как он еще говорить-то может.

– Она – твоя добыча, ты сам говорил об этом. Ты спас ее из пылающего селища, да! – Ермак огляделся по сторонам. Они стояли на берегу Тобола, внизу на реке покачивались лодки и плоты, охраняемые казаками. – Сколько мы с тобой знакомы, а, Иван Матвеевич? – внезапно спросил Ермак.

– Лет двенадцать али все пятнадцать, не помню уже.

Он неторопливо шел за Ермаком. Атаман подошел к поваленному пню, порылся в кармане и вытащил игральные кости. Машков только плечами пожал.

– Мы всегда были друзьями, а когда добыча была слишком велика, что мы с тобой делали? Ну, скажи-ка, Ваня… – Ермак бросил кости на пень. – Вот и сейчас мы с тобой из-за добычи сцепились, друже.

– Марьянка не золотая чаша и не сверток шелка! – Машков небрежно смахнул кости в сторону.

– Да мы с тобой точно так трижды из-за ногайских княжон рядились, аль не помнишь, Ванюша? На Каспии то было… и ты, пес, всегда выигрывал! Я, что ль, сопротивлялся тому тогда? Честная добыча – честная победа! Машков, где твоя честь казачья?

– Марьяна не приз для игры в кости! – закричал Иван. – Я люблю ее! Она – жизнь моя!

– Вот, поэтому я и посоветовал тебе в бою сгинуть!

Они молчали, поглядывая на Тобол, переливавшийся блеском драгоценным в лучах солнышка майского, да на лодчонку с казаками, ставившими сеть на рыбу. Рыбы в Тоболе было столько, что ловить ее можно было так же легко, как ложкой из похлебки.

– Неужели Сибирь никогда покорена не будет только потому, что мы друг друга поубивать готовы, а, Машков? – спросил, наконец, Ермак. – Неужто краса-девица помешает тому, чтоб Россия державой богатейшей в мире сделалась?

– А чего ж меня-то спрашиваешь? Кто на себя Марьянку, как попону, перетянуть удумал?

– А кто ее всеми силами сохранить хочет, хотя атаману самая лучшая добыча положена?

– Она давно уж не добыча! – закричал Машков.

– Она была ею, а ты обманул меня! Вокруг пальца обвел!

Было понятно, что спорить так можно бесконечно. Лучшим выходом было выхватить сабли из ножен и сойтись в поединке. Сильнейший всегда прав… такая вот фатальная вечная мудрость.

Однако от соблазна битвы Ермак с Машковым как раз и удержались. Они слишком хорошо знали друг друга, ведали про все хитрости и заранее могли предугадать, на какую пакость в бою сабельном способен соперник.

– Десять тысяч целковых! – помолчав, предложил Ермак. Машков даже вздрогнул.

– С ума совсем спятил, да, Ермак Тимофеевич?

– Десять тысяч целковых! Они у Строгановых в Орельце на хранении лежат!

– Да владей ты богатствами всего мира, все равно Марьянку не купишь, – твердо отказался Машков.

– Вдобавок тысячу шкурок собольих и две тысячи шкур чернобурой лисы!

– Да хоть всю Мангазею предложи, небо звездное и солнце в придачу… я Марьянку не продам!

– И тысячу волчьих шкур! Пять сотен бобров!

– Да пообещай мне Бог блаженство райское, я бы все равно отказался ради коротенькой жизни с Марьянкой в дыре земляной!

– Коротенькая жизнь. И дыра земляная! – Ермак оглядел Машкова исподлобья. «Холодный, змеиный взгляд», – вновь подумал Машков. – И то, и другое у тебя будет, Ваня. Подумай еще…

Ермак наклонился, собрал кости, спрятал в карман и пошел к реке.

И только благодаря косвенному вмешательству Вакулы Васильевича Кулакова смог развязать Машков порочный этот, почти гордиев узел. Священник казачий во многом был человеком пренеприятнейшим, и богохульник, и сподличать мог, но дружбу не предавал. А Машков был ему другом, даже если и лупцевали они друг друга чуть ли не каждый божий день. Одно другого ж не исключает…

Кроме того, преподобный батюшка сильно преобразился за это время. Получив рану огненную со словом «МИР» на ягодицу, которую довелось ему узреть в осколок зеркала с помощью Лупина, казачий пастырь начал задумываться. Не так уж часто люди собственными ягодицами с такими вот божьими подписями любуются, да и появление огненного знака по-прежнему оставалось неясно, и тут уж как хочешь голову ломай. А посему Кулаков твердо был убежден, что с ним произошло чудо.

И это потрясло его. Ну, почему именно он, Вакула? Да на Руси тысячи священнослужителей, но именно он, Кулаков, был избран носителем знамения огненного! Если подумать, то знак сей может вполне оказаться только самой первой ступенью к святости, и тут у Вакулы Васильевича аж дыхание спирало от восхищения собой, будущим!

Исповедовать казаков ему приходилось часто, и все это без исключения были исповеди нечистые: он слушал их и думал, что когда-нибудь Сибирь будет на веки вечные с именем «святого Вакулы-великомученика» увязана…

Во время той исповеди, накануне выступления на армию Маметкуля, сразу два казака спросили священника, могут ли они заранее испросить прощение Господа за то, что собираются человека жизни лишить.

Вакула Васильевич мигом навострил уши и проговорил торжественно:

– Говорите, братья мои дорогие. Схаркните правду в подол одеяния Господа Бога нашего, он все поймет!

– Да тут вот какое дело, – замялся первый кандидат в душегубы. – Ермак приказал нам кое-кого из наших порешить.

– Каким образом? – допытывался священник.

– А уж это от нас зависит. Но мертвым он должен быть, чтоб мертвее и не бывало!

– Это ж война, детушки… – философски вздохнул отец Вакула, заводя глаза к небу.

– Но он такой же казак, как и мы… – замялся второй «лыцарь».

– Ого! – Вакула Васильевич аж подался вперед к кающимся ватажникам, подметя бородой их всклокоченные бороды. – Ермак приказал вам тишком убить товарища?

– Да.

– И кто ж он, этот счастливец?

Тут ватажники надолго замолкли. Поп пригрозил им всевозможными адскими муками, прошелся крестом по плечам кающихся, оттаскал за вихры, раскровил носы, но казаки сказали только:

– Батюшка, так отпустишь нам этот грех заранее?

– Да никогда! – взревел разгневанный отец Вакула. – Шиш вам…

– А мы от Ермака две тысячи целковых получим… Казачий пастырь надолго ушел в себя. После чего решил сменить гнев на милость.

– Правда? – ласково спросил он.