Шут - Вяземский Юрий Павлович - Страница 17

17

А вот еще одна запись, впоследствии также зачеркнутая:

«Она требовала от Шута невозможного. Она говорила: „Вот звезды, смотри на них, они теплые“. Шут смотрел на них и ежился от холода – ведь истинный свет всегда холоден… Она говорила: „Вот цветы, понюхай, они чудесно пахнут“. Шут нюхал цветы и морщился – ведь по-настоящему прекрасные цветы вырастают лишь у того садовника, который не жалеет на них удобрений… Она говорила: „Вот люди, люби их, они добрые“. Шут любил их и страдал от их жестокости… Шут улыбался ее неопытности, а она грустила. Она была подобна человеку, стоящему у входа в город, но не замечающему ни городских ворот, ни самого города» (т. 17, с. 391).

Можно лишь догадываться, о чем шла речь на самом деле. Ира, вероятно, стремилась смягчить характер Шута, сделать его более уживчивым и открытым. Именно «опытность» Л1ута, которой он так гордился, пугала Иру. Странным, должно быть, ей казался этот опыт – слышать в аромате цветов запах гнили…

Но повторяем – это пока лишь наши собственные домыслы.

Как бы то ни было, запись оказалась зачеркнутой, а вместо нее в следующей тетради «Дневника» Шут написал:

«Коварная лисица, обернувшись любящей девушкой, попыталась отнять у Шута самое сокровенное. Мало ей было тела Шута, скорбной тенью скользившего за ней, куда бы она ни шла. Она еще хотела завладеть его душой и употребила на это все свое колдовство» (т. 18, с. 411).

А как соотнести с картиной, нарисованной автором «Дневника», такой эпизод (Шут о нем не упоминает, но мы, наведя кое-какие дополнительные справки, выявили его, так сказать, во всей достоверности)?

Однажды – и именно в период «лисьего наваждения» – в школе был организован вечер художественной самодеятельности. Шут выступал на нем со стихами. Он прочел несколько стихотворений, и все они были довольно тоскливыми и пессимистичными по содержанию.

Вот посудите:

В мире много тоски,Но ничто не сравнится, поверьте,С тяжкой болью разлук,С неизбежностью горя и смерти.Небеса и земляНеобъятны, но тоже не вечны;Только скорбь и печаль,Только скорбь и печаль бесконечны.

Сами по себе стихи, возможно, были недурны, но на вечере, посвященном, кстати сказать, какому-то торжественному событию, они прозвучали явно не к месту и весьма озадачили зрителей, настроенных на приподнятый лад и мажорные тональности.

Присутствовавшая на концерте преподаватель истории и обществоведения сочла уместным подать реплику из зала.

– Что это ты, Валя, тоску на нас нагоняешь? Неужели у тебя нет ничего повеселее! – заметила она.

– Пожалуйста, есть у меня и веселое, – пожал плечами Шут и продекламировал:

Напудренное белое лицо,Румяна на морщинистых щеках,Уродлив тощий пук ее волос,А в нем торчат засохшие цветы.Короткие у кофты рукава,А туфли широки – не по ноге.Найти такое чудо мудрено,В подземном царстве встретится оно.

Зрители засмеялись.

Историчка и бровью не повела, когда Шут прочел эпиграмму. Она никакого намека на себя в стихах не обнаружила и лишь недоумевала по поводу всеобщего оживления; лично ей стишки показались глупыми и бездарными.

– Нехорошо, Валя, – укоризненно покачала головой директриса, впрочем, едва сдерживая улыбку, – она недолюбливала историчку, и Шуту это было известно.

– Но меня же просили повеселее, – обиженно произнес Шут. – Я и прочел из древнемонгольского эпоса.

Зал опять оживился: историчка была раскоса и широкоскула, а учителям имела привычку намекать, что не только она сама, но в некотором роде и древнерусское централизованное государство обязано, дескать, своим появлением на свет монголо-татарскому завоеванию, в результате чего получила прозвище Потомок Чингис-хана.

И вдруг на сцену из-за кулисы вышла Ира Богданова.

– Раз тут стали читать из древнемонгольского эпоса, то позвольте и мне прочесть одно стихотворение! Оттуда же! – решительно заявила она и, не дожидаясь разрешения, прочла, с вызовом глядя на Шута, не успевшего уйти со сцены:

Осмеяла лягушкуЧерепаха морская.Над морской черепахойВправе гриф посмеяться, —Ибо мир облетел онОт края до края.Ты силен – есть сильнее,Ни к чему зазнаваться.

И снова в зале засмеялись. А Шут вдруг весь просиял и с таким восхищением посмотрел на Иру, что та растерялась.

– Что ты так на меня смотришь? Неужели тебе не стыдно? – с досадой воскликнула она.

– Я гляжу на тебя, милая, как глядят на красный пион или на лазурный персик. Хоть всю жизнь смотри – не насытишься, – смеясь, ответил ей Шут. В зале зааплодировали. Большинство зрителей решили, что Шут с Ирой заранее отрепетировали мизансцену.

Увернулся, разумеется, «уколол» слегка и «блокировался». Но в «Дневнике» – ни единой строчки об этом эпизоде. А ведь наверняка вызов, брошенный Ирой со сцены перед переполненным залом, не остался не замеченным для Шута, для «морской черепахи»-то!

Через несколько дней класс отправился в двухдневный турпоход. Шут в нем не участвовал – не явился на вокзал, хотя собирался пойти, а Ира выглядела необычно грустной и озабоченной.

Ну так вот, во время похода Разумовский ни на шаг не отставал от Богдановой, всячески старался развеять ее грусть и заодно обратить на себя внимание. Заметив, однако, всю бесплодность своих усилий, высокомерно надулся и заявил с присущей ему бесцеремонностью:

– Да что вы в нем нашли такого, в этом Тряпишникове? Заурядный невежа!

– Это он-то заурядный невежа?! – набросилась на него Ира неожиданно и озлобленно. – Да вы все ему в подметки не годитесь!.. Сам ты невежа, понял?! И дурак!

Случившиеся поблизости одноклассники и одноклассницы были крайне удивлены этой сцене: никогда Ира Богданова не позволяла себе таких резких выражений, такой несдержанности чувств.