Шут - Вяземский Юрий Павлович - Страница 20

Сергей молча выслушал Шута. Хотел было возразить, но вдруг махнул рукой и ушел вверх по лестнице.

Что же до «медицинского заключения», то на этот раз предоставим самому читателю сделать его. От себя добавим лишь, что когда на следующее утро чуть ли не весь дом с цветами и двумя аккордеонами вышел проводить Жуковина до военкомата, заранее сговорившись и выведав у Сережиной матери время ухода ее сына, но Сергея они не дождались.

– Он уже давно ушел, – оправдывалась мать, когда провожавшие, потеряв терпение, выслали наверх депутацию. – Никак не могла его задержать. Даже открылась ему: погоди, говорю, немного, люди с тобой попрощаться хотят. А он еще больше заторопился, вздохнул, поцеловал меня и говорит: «Да ладно, мамусь, я уже со всеми попрощался…» Вы уж простите меня, что не задержала.

Добавим также, что, узнав про несостоявшиеся проводы Жуковина, Шут записал в своем «Дневнике»:

«Сосед с Запада понял Шута. Да поможет ему Истина!» (т. 19, с. 433).

Приступ третий – Шут издевается над Учителем.

«Мудрый человек рассказывает: Учитель был замечательным стрелком из лука. Пять лет Ученик обучался у него искусству и так им овладел, что во всем мире не осталось у него противника, кроме самого Учителя. И тогда он задумал убить Учителя. Встретились на пустыре и стали стрелять друг в друга. Стрелы их на полдороге сталкивались наконечниками и падали на землю, не поднимая пыли. Но вот у Учителя иссякли стрелы, а у Ученика осталась еще одна. Он пустил ее, но Учитель точно отразил стрелу колючкой кустарника. И тут оба мастера заплакали, отбросили луки, поклонились друг другу до земли и просили друг друга считаться отцом и сыном. Каждый поклялся никому более не передавать своего мастерства.

Шут последовал совету, взял лук, положил на него стрелу и отправился на пустырь навстречу Правящему Колесницей» (Из «Дневника Шута», т. 19, с. 451).

Насколько поучительна эта история, настолько же далека она от того, что произошло на самом деле.

Действительно, однажды Шут выступил против Учителя. Зачем он это сделал? Может быть, и впрямь решил, что во всем мире не осталось ему более равных – ведь к этому моменту он уже оскорбил и ранил двух близких себе людей, Малышева и Жуковина (простите – «ударил посохом» и «открыл истину»), а посему вознамерился, так сказать, в увенчание своего триумфа помериться силами и с Учителем. Может быть, и в нем, Учителе, обнаружил изъян (виноваты – «иллюзию») и счел своим долгом публично указать на него. А может быть, к этому времени так овладел «стрельбой» и так к ней пристрастился, что не мог уже не стрелять и не ранить.

Как бы то ни было, «стрелял» он в Учителя совсем не так, как в притче.

Во-первых, «стрелял» не в открытую, а исподтишка и чужими руками, ибо в травлю Учителя умудрился вовлечь чуть ли не половину класса. Впервые Шут не только разрешил в своем присутствии дешевое паясничество – раньше всегда с ним боролся, – но даже поощрял ребят к этому. В результате некоторые одноклассники Шута, хлебнув непривычного для них шутовского зелья и разом опьянев, почувствовали себя бесшабашными скоморохами, в скоморошестве своем безнаказанными и свободными, и так вошли во вкус, что стоило Учителю переступить порог класса, как они сразу же начинали придумывать очередную выходку. Полного разброда и необузданной анархии Шут, впрочем, не допускал, а постоянно направлял самодеятельное творчество в нужное ему «профессиональное русло».

Во-вторых, стрелял в безоружного. Спроси кто-нибудь из учеников Учителя о том, что такое истина, или любовь, или вдохновение, или добро и зло, правда и ложь, и, мы уверены, он мастерски ответил бы на эти труднейшие вопросы. Но когда вдруг оказывалось, что половина класса дружно забыла дома авторучки и поэтому не могла выполнить на уроке письменное задание, Учитель терялся совершенно и смотрел на учеников так, словно столкнулся с явлением, выходящим за пределы человеческого понимания. Ему и в голову не приходило, наверное, уличить ребят в очевидной лжи или отправить домой за авторучками с соответствующими записями в дневниках, как почти автоматически поступил бы на его месте любой другой школьный учитель.

В этом и заключался тактический замысел Шута: противопоставить уму вульгарнейшую глупость или, выражаясь языком Системы, «колоть Правящего Колесницей простейшими шутэнами по принципу мыши, пожирающей слона», а также «изнурять однообразием и неотвратимостью повторения». В «сценарии» Шута была, например, такая деталь: на каждом уроке что-то обязательно должно было упасть – портрет со стены, цветочный горшок с подоконника, стул с учеником – все равно что, но упасть непременно и приблизительно в одно и то же время, так, чтобы в конце концов Учитель ожидал это падение.

Все рассчитал и заранее предусмотрел Шут. И что рано или поздно не выдержит Учитель и взорвется негодованием, и что смешон и жалок будет в этом непривычном для себя состоянии, и что мучиться будет потом и стыдиться своей несдержанности. Одного лишь Шут не предусмотрел: что взрывом этим и его, Шута, заденет, вопьется в него осколок, и чем старательнее будет Шут его выковыривать, тем глубже будет он уходить под кожу, врезаясь в мышцы, парализуя нервы и разрывая кровеносные сосуды, пока не дойдет до сердца и не проткнет его насквозь… Впрочем, и без осколка этого Шут, как мы знаем, был уже обречен своей неизлечимой болезнью…

Вот как было дело. Учитель, объясняя урок, задумался, замолчал, и в этот момент в наступившей тишине под кем-то из учеников вдруг скрипнул стул. Учитель вздрогнул и затравленно огляделся. Он уже настолько привык вздрагивать и оглядываться в этом классе, что и на скрипы теперь обращал внимание. И видимо, потому, что Учитель обратил на него внимание, скрип повторился, протяжный и тонкий, словно писк сдавленной мыши: «Пи-и-и-и».

Учитель отошел от доски и сел за стол, втянув голову в плечи и пристально разглядывая ребят, точно по их лицам пытаясь определить, под кем скрипнул стул. Об уроке он уже не думал. Он ждал скрипа.

И стул снова скрипнул. Вдруг став самым одушевленным и самым важным в окружающем мире, он, как говорится, просто не мог не скрипнуть. И это уже был не просто скрип, а стон, противный скрипучий стон старого стула.