Приключения Питера Джойса - Ярмагаев Емельян - Страница 48

Глава IX

Врагам нашим, о Боже, пошли, врагов похрабрее нас!

Нападения боялись всю зиму.

Весь поселок с вечера и до утра жил под гнетом этого ожидания.

В свисте ветра чудилось пение стрел, в движении теней — крадущиеся фигуры — и сколько было ложных тревог! Жили строго по воинскому распорядку: треть людей отдыхала, другая треть занималась хозяйством, остальные бодрствовали с оружием в руках. Философские собрания Питер запретил, во избежание раздоров; открытых столкновений больше не случалось, но прежнее единодушие жителей поселка было подорвано. При встрече со мной и с м-с Гэмидж Бланкеты и члены некоторых других семей отворачивались; на общих молитвах — и то проповедник норовил стать к нам спиной. Он и Блэнд явно старались отделить нас с бабкой от остальных поселенцев, окружить общим отчуждением, и это им до некоторой степени удалось. Мне было на это, в общем, наплевать, я и прежде не пылал к своим односельчанам любовью. С меня хватало дружбы Питера и Генри. А вот бабка…

Она была горда и независима, по-прежнему держала голову высоко, однако в ней что-то надломилось. Я видел, как ее оскорбляет молчаливое отчуждение сограждан. Кроме того, по призванию она сама была проповедником, жаждала поделиться добытыми в долгих раздумьях мыслями, а этого-то ей как раз и не позволяли. И она дулась на весь свет, на Питера в том числе, бесилась по всякому поводу и без него.

Несмотря на это, к нам в дом зачастили Генри и Питер. Да и мисс Белоручка вдруг объявила, что желает учиться у бабки вязанью и шитью. Ее бабка почему-то терпела, Питер же был дважды изгоняем, но всякий раз приходил вновь.

Вот как-то раз — дело было уже в марте — задал я корму быкам и пошел в дом, мечтая перед дежурством распялить на дощечке шкурку хорошенькой выхухоли, что попалась в капкан у речной проруби. На кухне, которая служила нам столовой, не было никого. Я подбросил в очаг поленьев и уселся со шкуркой в руках. Слышу — в бабкиной комнате голоса.

— Не обращайте внимания на пересуды, — гудел Питеров бас. — Весенние заботы все вытеснят.

— О вас тоже говорят нехорошо, — сказала м-с Гэмидж.

Я навострил уши. С какой это стати моя бабка принимает управляющего колонией наедине?

— Что же говорят? — поинтересовался Питер. — Не о том ли, что я из-за какого-то индейца держу в тревоге поселок?

— И о том, что вы скрытый безбожник. Переняли у язычников гнусную привычку глотать дым… с этим и я согласна, Питер.

Джойс засмеялся. Потом сказал что-то тихо.

— Я вам говорила: нет и нет! — Голос бабки стал суров.

Тут они заговорили оба сразу, и из отдельных слов я уловил, что не так уж стойко бабка охраняет свою вдовью честь. Черт возьми, не молоденькая, держалась бы с мужчиной построже! Мне было слышно, как Питер прошелся взад и вперед, потом с горечью сказал:

— Вы тоже фанатичка на свой лад.

И вышел на кухню.

— Ну, Бэк, кажется, это подлое убийство сошло нам с рук. Можно отменить дежурства: мальчишки скуанто приходили сюда ловить рыбу и сообщили, что пекота собираются куда-то на запад. Скоро и мне в путь. А ты?

— Пошел бы с радостью. Да вот бабка… Эта сумасшедшая Люси твердит всем и каждому, что ее отец распознал дьяволово клеймо — Птичий Глаз. Помните его рисунок на песке? Ну, а тотем Утта-Уны вы знаете.

Питер задумался и, не ответив, вышел. Вид у него был расстроенный, не то от моих, не то от бабкиных слов.

Настала Пора Поющей Воды, как говорят индейцы. Кто слышал неумолчную музыку тающих снегов, их лепет, трели и бормотанье, тот поймет это выражение. С реки неслось шипение и треск; приникая к стволу склоненной ивы, я зачарованно глазел, как уносит река на тугих своих мускулах последние льдины и в освобожденной ее глубине купается нестерпимо яркое солнце.

Потом засиял апрель, загремели птичьи хоры, и из-за путаницы голых ветвей брызнула синева.

Каждый день теперь знаменовался маленькой весенней новостью: то явится бабка с охапкой лесных фиалок, то у берегов ударит хвостом голодная щука, то затрубят в чаще лоси. Отощалый барибал шатался по лесу, всюду роясь и оставляя клочья шерсти; в чаще томно жаловалась кукушка и барабанил дятел, а на нашей крыше запел козодой.

Еще две недели — и темные стены форта окутались нежно-зеленым облаком листвы. Какие запахи, какой разгул все заливающей молодой зелени! В зеленых рамках леса синела обновленная даль, оттуда неслись тайные призывы, тени воздушных странниц бродили по земле, и у меня кружилась голова и сладко ныло в груди.

Дежурства отменили, и поселяне вышли в лес с топорами. Много было споров о том, готовить ли пашню сообща или разделить ее на участки. Кто победней, стоял за общность, зажиточные хлопотали о разделении, и они одолели. На участках затрещали костры, от корней обреченных деревьев повалили сизые клубы дыма, и, обгорелые, они с пушечным гулом валились на землю. И вот на реке раздалось:

— Хей-йо! Я иду к тебе, Большая Мать!

Челн Плывущей Навстречу, кивая расписным носом, вспарывал дрожащее серебро реки, и солнце бежало впереди него в полосато-синей воде. Похудевшая Утта стоя гнала челнок, она улыбалась, косы били ее по плечам. Бедняга Генри как увидал свою возлюбленную, так и замер у берега, схватившись руками за ветви. Он вошел в воду и притянул челн к берегу, потом поднял девушку на руки и понес ее на землю. Все это видели в поселке. Видела и Люси Блэнд.

Моя бабка встретила Утту раскрытыми объятиями.

— Долго же ты пропадала, маленькая дочь. Я так по тебе скучала!

По своему обычаю, Утта склонила голову к плечу и в этой позе посмотрела на нас с Генри искоса — не то лукаво, не то задумчиво.

— Молодые люди пусть работать, — объявила она, — Утта с тобой говорить, много говорить. Большое слово висеть Утта за плечами.

Мы с Генри отправились на наш участок корчевать оставшиеся от пожарища пни. Понятное дело, помощник у меня был никудышный: сидел на пне и все толковал о своей любезной.

А когда Утта вышла из нашего дома, ее челн пылал. Он был наполовину вытащен на берег, разбит ударами топора и подожжен, и веселое пламя пожирало его остатки. И, шипя, сыпались в воду маленькие угольки — то, что осталось от кормы.

— Кто это сделал? — бегая по берегу, кричал Генри. — Кто посмел сжечь челн? Я хочу знать имя этого негодяя!

Поселок молчал. В лесу по-прежнему трещали костры и падали деревья. Утта стояла у останков челна с окаменелым лицом, и в глазах ее застыло недоумение. Вызванный мною Питер, не глядя на останки челна, сказал девушке:

— Случайная искра от костров. Мы подарим тебе новый, Утта.

Она подняла с земли женский шерстяной поясок, охватывающий несколько хворостинок, и подала его Питеру. После этого Плывущая Навстречу скорыми шагами пошла по берегу прочь. Генри шел рядом и что-то говорил. Но она не отвечала ни слова и не смотрела на него.

В поселке начался падеж скота.

Беду эту бабка объясняла очень просто: отощавшая на зимних кормах скотина жадно накинулась на свежую зелень — вот и понос. Пали дюжина овец и пять коров да с десяток того и гляди подохнут. Ждали нападения индейцев — и прозевали скот!

Наша животина осталась здоровой, потому что бабка не дала ей сразу перейти на подножный корм, Блэнды же потеряли половину овец и единственную корову. Вопли Люси были слышны даже в чаще леса. После отцовского внушения девушка в сбитом набок чепчике, размазывая ладонью кровь по лицу, бегала по поселку, стучалась в каждую дверь и кричала:

— Язычница напустила порчу на скот! Это сделал ее Птичий Глаз. Убейте ее, христиане, сожгите!

Весь поселок точно взбесился из-за птичьего глаза. Искали его всюду, даже в досках пола. Найдут что-то похожее — и ломать! Кентерлоу вырубили у своего дома все деревья, на которых им что-то померещилось. Блэнд, со зловещим выражением лица, рыскал, осматривал и поучал. На мою бабку замахивались, кричали ей вслед оскорбления. М-с Гэмидж твердо шествовала по просеке с топором за плечом, но ей было мучительно тяжело.