Возвращающий надежду - Ярмагаев Емельян - Страница 19

— Пора, — сказал Одиго и ударил прикладом арбалета в дверь библиотеки. Та распахнулась, Жаки гуськом спустились по лестнице за командиром.

В это время в глубине двора раздались крики и выстрелы: Бесшумные, разметав баррикаду за калиткой, завязали драку с егерями. Ободренные этим, Одиго и Жаки бросились к башне с подъемным устройством и вовремя: навстречу им из башни вышел не кто иной как Якоб Оливье.

— А, это вы… — сказал он, и глаза его от ужаса стали совершенно круглыми.

Ему быстро заткнули рот и, связав, оттащили в лопухи. Двери в башню были открыты. Они поднялись по винтовой лестнице — никого! Пальба, топот, задыхающиеся крики неслись со стен, но башня была пуста. Бернар высунулся из окна башни и, сложив руки рупором, крикнул что есть мочи:

— Спасайтесь — ворота открыты, решетка поднята! Спасайтесь из замка кто может!

Потом он взялся за ворот, которым приводили в движение подъемный механизм решетки, но не смог его повернуть и призвал Жаков на помощь. Ворот медленно повернулся вокруг оси, заскрипела и завизжала где-то внизу, под ними, поднимаемая вверх решетка…

Беспомощно озираясь и бранясь, солдаты, егеря, слуги, конюхи стали покидать посты, сопротивление резко упало. На восточной стороне из-за стены показались концы лестниц, и, размахивая топором, на стену поднялся первым Жак Бернье. Глаза его были налиты кровью. Он взмахнул топором и крикнул:

— Босоногие, чего вы ждете? Вперед!

Плиты старой стены загремели под крестьянскими башмаками. Осажденные со стен устремились к замковым воротам, первая, внутренняя решетка которых действительно оказалась поднятой.

— Что вы сделали, сеньор! — закричал Жозеф, увидев это из окна. — Они же убегут! Вы их выпустили!

— Ты так думаешь? — усмехнулся Одиго. — Ну, тогда опустим решетку снова!

И они завертели рукоять в обратную сторону. Только что поднятая решетка, пропустив в глубь башни осажденных, теперь стала опускаться…

Слитный крик ужаса, проклятий и стонов проник в башню снизу, сквозь толщу каменных стен. Одиго вздохнул полной грудью и вытер потное лицо.

Внизу, под сводами башни, зажатые между двух подъемных решеток, ибо передняя, наружная решетка все время оставалась опущенной, как звери в клетке, метались загнанные туда с неслыханным коварством люди. Они трясли решетки, били прикладами мушкетов в глухие стены, до хрипа звали сторожей и даже пытались выломать кованые прутья в руку толщиной.

Жерар тем временем опустил подъемный мост, и по нему вбежала гогочущая, улюлюкающая, швыряющая вверх колпаки толпа: слух о невероятном позоре защитников замка каким-то образом уже распространился среди восставших. Через решетку мужики тыкали в них пальцами, называли по именам своих мучителей, хохотали, держась за животы, швыряли в них грязью и осыпали язвительными остротами.

13

Жак стоял на стене, скрестив руки, и наблюдал за тем, что делалось во дворе. Он широко ухмыльнулся и хлопнул Одиго по плечу:

— Как крысы в западне. Ловко!

— Прекрати сейчас же грабежи и бесчинства, — строго сказал ему Одиго. — Мужики совсем рехнулись. Они разжигают костры из книг, воображая, что жгут долговые записи. Они убеждены, что на картинах великих голландских мастеров изображены дьявольские лики, и порют их вилами, они ломают дорогую мебель…

— Ну и что же? — сказал Жак Бернье. — А по мне так и все это змеиное гнездо заслуживает одной хорошей головешки. То-то бы затрещало да посветило! Вот любо бы поглядеть!

— Пленных надо отпустить, — холодно продолжал Одиго. — За решеткой ведь и слуги, и местные дворяне, они ни при чем. Отдай мне, Жак, только Оливье.

— Эх, забирай ты хоть всю свою проклятую родню! — рявкнул рассерженный Жак.

Одиго круто повернулся и спустился во двор. С тяжелым чувством он обходил во дворе группы пляшущих, строющих рожи, обнимающихся мужиков. Не нравилось ему это разнузданное веселье. Может быть, из-за полного безразличия к нему, Одиго, которое он читал на всех лицах? Или из-за того, что выбрасывали дорогую ему с детских лет домашнюю утварь, кромсали ковры и шпалеры, выбивали прикладами днища из бочек с винами многолетнего розлива.

Он поднялся по лестнице в разоренную гостиную, потом в комнату матери, взглянул на стену у изголовья ее кровати — и кровь застыла у него в жилах. Большой, писанный знаменитым испанским художником портрет молодой дамы в синем бархатном платье был варварски изрешечен пистолетными пулями. Одиго смотрел стиснув зубы и клялся страшными клятвами, что убьет осквернителя, будь он хоть самим Босоногим.

Кто-то робко тронул его за плечо. Он гневно обернулся — за ним стояла Эсперанса, держа руки под передником.

— Что тебе? — резко спросил он.

— Ничего… — пробормотала она. — Думала, может, это сеньору память какая… валялся во дворе…

Она вынула руки из-под передника и протянула небольшой молитвенник. На верхней бархатной крышке его был вытиснен герб Одиго. Бернар внимательно посмотрел ей в лицо.

— Благодарю вас, — ласково сказал он. — Это действительно мой детский молитвенник. Вы — милая девушка. К тому же вы дважды спасли мне жизнь.

Он снял перед ней шляпу и поклонился, словно знатной сеньоре. Вспыхнув, девушка комкала передник, все ее лицо чудесно засветилось, чуть зашевелились губы… но она не подняла глаз и не произнесла ни слова. Сделала неловкий реверанс и тихо вышла. Что-то тронулось в душе Бернара. Он опустился на кровать и глубоко задумался. Как-то стороной вошла в него простая мысль, что такое кощунство не может прийти в голову мужику из Шамбора: здесь помнили его мать.

В комнату, запыхавшись, ввалился толстяк-повар, который знал его еще мальчишкой.

— Нижайшее вам, сьер! — весело кричал Франсуа, а в глазах стояли слезы. — Не очень праздничное возвращение, а? Но пирог будет ваш любимый, с голубями… Да, тысячу извинений — ведь я посол! Госпожа Антуанетта — бог с ней, она мать! — желала бы засвидетельствовать свое почтение..

— Проси, — сказал Одиго.

Мадам Антуанетта уселась с достойным и скорбным видом низложенной королевы. На ней было открытое зеленое бархатное платье со стоячим кружевным воротником, затканное снизу тяжелой серебряной сеткой; в пышных черных волосах и на длинной белой шее сверкали драгоценности. Черные глаза смотрели ясно и бесстыдно.

— Вы видели, что натворили ваши очаровательные мужики? — спросила она с кроткой иронией. — О, я и забыла, что они уничтожили ваше, а не мое имущество! Французские обычаи рекомендуют решать сложные юридические вопросы несколько иначе, не так ли?

В ответ на эту шпильку Одиго только пожал плечами. Метнув в него бойкий взгляд, она улыбнулась и неожиданно сменила тон.

— Некий молодой человек однажды отказался от меня… Это было большой ошибкой, — добавила она с небрежной уверенностью.

Несколько оторопев, Одиго уставился на нее как на змею, которая вдруг запела серенаду.

— Да, сударь, — деловито продолжала она, — вы рождены для великой судьбы. Но и мне не подобает вечно прозябать в этом провинциальном болоте. Мы стоим друг друга. И следовало раньше это понять.

Одиго молча смотрел на нее во все глаза. Она рассмеялась и дружески положила ему руку на плечо.

— О, годы, проведенные в глуши, в заточении, в обществе конюхов и пьяниц-братьев, толкнут умную женщину на все! Отец ваш, человек старой закалки, приковал меня к кухонному очагу и колыбели, но и у меня-то, заметьте, иные вкусы! В Париже красивые женщины ворочают миллионами и назначают министров по своему усмотрению… Могу ли я предложить вам союз?

— Как вы это себе представляете, сударыня?

— О, я уже все обдумала, — живо сказала Антуанетта и вскочила. Бойкие черные глаза ее излучали неукротимую энергию. — Еду в Париж и бросаюсь к ногам короля!

Она артистически изобразила робкую мольбу, смущение, благоговейный восторг, так, как будто перед ней действительно стоял король.