Голубица в орлином гнезде - Юнг Шарлотта - Страница 19

ГЛАВА VII

Возвращение Шнейдерлейна

Положение Христины оказалось гораздо более неприятным и затруднительным, чем она могла его себе представить в первую минуту.

Говоря ей, что брак должен остаться тайным, Эбергард вовсе не имел намерения брать для этого особые предосторожности. Молодой барон был человек хотя и добрый, но грубый; он никак не мог понять, в какое странное и неловкое положение поставит он кроткую, стыдливую женщину, когда перестанет обращаться с ней так уважительно, как прежде, не предъявив никаких законных прав на такую перемену. Эбергард знал, что расстояние между бароном и горожанкой так велико, что никому и в голову не придет подумать о союзе, их соединявшем, до тех пор, пока союз этот будет оставаться необъявленным. Следовательно, по его мнению, Христине нечего было опасаться баронессы, не слишком строго относившейся к вопросам о нравственности. Действительно, Эбергард даже удивился отчаянию Христины, когда та узнала, на каких условиях она могла быть в безопасности.

Но помочь этому делу было невозможно. Без всякого сомнения, подземелья замка достались бы в удел горожанке, дерзнувшей перейти дорогу шестнадцати поколениям Адлерштейнского герба. Христина чувствовала всегда невольную дрожь, когда проходила мимо рокового люка. Что же касается ее отца, он наверное был бы повешен на самой высокой башне, несмотря на то, что всячески старался ничего не узнавать о случившемся. Христина была вполне уверена, что отец хорошо знал, для чего Эбергард удалил его перед бракосочетанием, потому что, когда после того, Гуго встретился с дочерью, то сказал ей насмешливо, так, что та покраснела:

– Дочь моя, я нимало о тебе не тревожился; я очень хорошо знал, что тебя довезут до замка, и уверен, ты не очень огорчена была моим отсутствием.

Однако все же Христине хотелось удостовериться, точно ли отец знает о ее браке, и она просила Эбергарда позволить ей рассказать отцу обо всем случившемся; но барон рассмеялся и отвечал, что старая лисица знает относительно этого ровно настолько, насколько ему нужно и желательно. Во всяком случае, Гуго Сорель ни разу, ни одним малейшим намеком не хотел подать виду, что ему что-нибудь известно о настоящем положении дела.

Любовь и преданность Эбергарда к жене были по-прежнему сильны, и минуты, проведенные Христиной с ним, были для нее счастливейшими минутами жизни, если бы она могла только вполне отделаться от тревог и опасений. Но частые отлучки барона из замка постоянно поддерживали опасения Христины. Женское население Адлерштейна очень скоро приметило, что Христина не по-прежнему чуждается молодого барона, и все потеряли к ней уважение, заставляющее их держаться от нее в стороне, и стали обращаться с ней с унизительным пренебрежением. Даже сама старая Урсела стала относиться к ней с каким-то сожалением и покровительственным тоном. Что же касается старой баронессы, то та едва удостаивала ее взглядом.

Такое положение дел продолжалось долее, чем можно было предполагать в начале. В то время бароны предполагали скоро отправиться в Ратисбонн, присягать императору, но по медлительности ли самих баронов, потому ли, что старая баронесса все более и более противилась этому намерению, или наконец, оттого ли, что узнали о том, что император еще не приехал в Ратисбонн, – как бы то ни было, но поездка откладывалась со дня на день, и состоялась только к концу сентября.

Христина готова была отдать все на свете, лишь бы отправиться с Эбергардом. Она умоляла даже его отпустить ее в Ульм, где намеревалась объявить дяде и тетке о своем замужестве; но Эбергард не согласился. Он отвечал, что таким образом в руках ульмцев будет залог, которому они не преминут придать важное значение, и что впредь до официального признания брака, ей гораздо лучше оставаться в замке, чем предстать перед лицом фрау Иоганны! Эбергард решился поступить в какой-нибудь свободный отряд; и поступив куда-нибудь на службу, он приедет или пришлет за женой, и признает ее открыто, лишь только та будет защищена от мщения старой баронессы. Молодому барону очень хотелось бы оставить в замке Сореля, чтобы по крайней мере у Христины был покровитель; но, кроме того, что Сорель был самый полезный из ландскнехтов Адлерштейнских, он еще один только умел писать, так что обойтись без него было невозможно. К тому же, его новый костюм из буйволовой кожи делал его самым представительным членом маленького отряда, который так трудно было снарядить; отряд этот состоял из десяти воинов. Для охранения замка оставлены были только трое: Гатто, бывший слишком дряхл, чтоб стать в ряды воинов; Ганс, оставшийся калекой с тех пор, как старый барон, в порыве гнева, бросил его в овраг, и Мати, косой, беглый лакей, зарезавший когда-то своего господина, главного судью в Страсбурге, и подвергавшийся опасности быть повешенным, если его узнают.

В случае необходимости, на защиту замка можно было призвать жителей деревни; но в этом отношении опасности не было; Орлиная Лестница сама по себе была достаточным оплотом. К тому же, отсутствие баронов должно было продлиться не более недели или дней десяти. Этот срок казался бесконечно долгим Христине, когда она, стоя на вершине башни, следила за движением маленького отряда по поляне.

В ночь, следовавшую за отъездом баронов, Христина видела во сне роковое предзнаменование горящего колеса, бег этого колеса, так неожиданно прервавшийся, его быстрое падение, видела, как рассыпались от него искры, как одна из них прямо поднялась к небу, как звезда, а другая продолжала свой тревожный, неправильный бег по сухой траве холма. Под влиянием этого тяжелого сновидения, Христина печально спустилась вниз к завтраку. Хотя муж ее и отец были для нее далеко не такими защитниками, какими должны бы быть, но все же их присутствие сдерживало несколько баронессу Кунегунду и служанок. Услыхав насмешки над своей изнеженностью и бесполезностью, Христина предложила принять участие в заготовке разных припасов на зиму, но ей иронически ответили, что молодому барону будет неприятно, если она запачкает свои нежные маленькие ручки. В это самое время, одна из кухонных прислужниц, ходившая в погреб за пивом, вбежала в залу, страшно встревоженная, и закричала:

– Шнейдерлейн подымается по Орлиной Лестнице на белой лошади барона Эбергарда!

Все женщины бросились к окну, и действительно увидали Шнейдерлейна на белой лошади; вскоре можно было разглядеть, что и всадник и лошадь были все в крови, и что только полное истощение сил могло заставить воина довериться еле движущейся лошади по такой опасной дороге.

В кухне раздавались громкие восклицания служанок:

– А! – говорила одна. – Ничего хорошего не могло случиться после того, как эту лошадь не заставили пройти по огню в Иванову ночь!

– Эта позорная поездка! – кричала другая. – Конечно, она должна была кончиться не добром! А все это твои штуки, тихоня!

– Чего уж было ожидать доброго, когда в праздничное веселье замешалась бледная и печальная вдова, – сказала третья служанка.

Христина расслышала ясно только эту последнюю фразу, ее особенно поразили слова: «бледная и печальная вдова».

Оставаясь позади шумной группы, толпившейся вокруг баронессы, Христина пошла за всеми во двор Ганс взял поводья из рук всадника и помог ему слезть с лошади. В ответ на вопросы старой баронессы, раненый пробормотал слабым голосом:

– Дурные вести, милостивая баронесса… На нас напали врасплох… проклятые Шлангенвальды… Я один из всех остался жив…

Христина почти уже не слыхала последних слов; она упала на каменные ступени лестницы.

Когда несчастная женщина пришла в себя, она лежала на своей кровати. Урсела и Эльза, другая женщина, хлопотали около нее.

– Ну, слава Богу, очнулась, – сказала Урсела. – Откройте глаза, баронесса, и не бойтесь ничего, вы теперь наша возлюбленная баронесса!

– Разве он здесь? А! Разве он сказал?.. Дайте же мне взглянуть на него!.. Эбергард! – вскричала Христина глухим голосом.