Нострадамус - Зевако Мишель - Страница 46

III. «Угорь под камнем»

Если бы случайный прохожий дошел приблизительно до середины улицы Лавандьер, то непременно остановился бы, завороженно глядя на гигантскую вывеску, шедевр неведомого, но, безусловно, гениального кузнеца. Вывеска отступала от стены, нависая над сточной канавой, и представляла собой чудовищного по размерам и по виду угря, извивавшегося по капризу творца самым что ни на есть причудливым образом.

Нет, это не была приличная, благопристойная таверна, хотя бы такая, как, к примеру, кабачок «У ворожеи», где постоянно собирались или должны были бы собираться такие поэты, как Ронсар, Баиф, Жодель, дю Белле, такие художники, как Жермен Пилон, или даже такие искатели приключений, как шевалье де Пардальян. Нет, это было одно из тех заведений, что, согласно приказу, закрываются в час, когда город гасит огни, но только для того, чтобы сразу же распахнуть двери перед постоянным клиентом, постучавшим условным стуком. В таверне был общий зал — вот он-то выглядел как раз весьма благопристойно, зато справа и слева от него — особые помещения. В час, когда все покидали кабачок, там оставалась одна Мирта. Там никто никогда не ночевал, кроме нее: ни слуги, ни клиенты, ни официанты.

Очень странной девушкой была эта Мирта. Явно себе на уме. И одно из главных условий, которые она соблюдала неукоснительно, было — никому на свете, никогда, ни за деньги, ни из гостеприимства не предоставлять ночлега, будь то богатый горожанин, герцог или сам принц.

Сюда, едва на Париж опускались сумерки, вваливались наемные убийцы, разбойники, грабители, карманники, бродяги, нищие, шлюхи, пьяницы, порой даже дворянского происхождения. В общем зале пили, пели, орали, ругались, вино лилось рекой, а иногда проливалась и кровь. Между столами лениво бродили красивые девушки, разодетые в шелка и бархат, а тем временем на улице некий человек караулил, чтобы вовремя предупредить о приближении ночного дозора.

В ту ночь, к двум часам пополуночи, обычные посетители уже давно покинули заведение, и общий зал опустел. Однако два особых зала — справа и слева — были заняты двумя разными компаниями, которые развлекались напропалую. Справа веселился Железный эскадрон, та самая дюжина головорезов, которую незадолго до пирушки Руаяль де Боревер спугнул в момент ограбления незнакомой дамы на улице Труссеваш. Слева пировал Тринкмаль в компании друзей.

Руаяль де Боревер съел и выпил сколько хотел, потом встал, застегнул пояс и накинул на плечо плащ. Четверо разбойников собрались было последовать его примеру, но он остановил их жестом, словно пригвоздив к табуретам. И — не без волнения — заговорил:

— Правду сказать, славные мои спутники, мы неплохо поработали нашими шпагами с тех пор, как познакомились…

Друзья-собутыльники приосанились, готовясь выслушать похвальное слово из уст самого Боревера. Но почти сразу же сникли, потому что он добавил просто:

— А теперь, ребята, нам надо расстаться.

— Как это — расстаться, если нам так хорошо вместе? — Эй! Какого черта расставаться, когда столько дел впереди? — Начальник, что это значит? Он смеется, что ли? — Cristo ladro е vacca madonna! — все эти голоса прозвучали разом.

— Тихо! — на собутыльников Руаяль. Они замолчали, переглядываясь и не скрывая отчаяния.

— Вам налево, мне направо, — продолжал Боревер, — или, если хотите, мне на север, вам на юг… Почему? Потому что со мной вам ничего не светит, кроме глупостей. Я помешал бы вам жить, славные мои шалопаи. Не станем больше говорить об этом. Это был наш прощальный ужин. Потом… Кто знает? Наверное, мы когда-нибудь встретимся снова… А пока — прощайте! Спокойно, волчата! Тихо, ягнятки мои! Я не выношу сердечных излияний! Никакой слабости! Хочу сказать только одно: если одному из вас потребуется, чтобы я отдал свою шкуру, спасая его шкуру, пусть найдет меня через Мирту. Вот и все. Все остаются на местах. Я ухожу. Прощайте.

Закончив свою суровую речь еще более суровым жестом, Руаяль вышел. Его терзало бешенство. Чем оно было вызвано? Он и сам не знал. Против кого было направлено? Главным образом против самого себя. Он презирал этих людей, но ведь и любил их по-своему. Он называл их шалопаями, называл своими верными спутниками…

— Бедняги! — пробормотал он, выходя из комнаты. Четыре разбойника с вытаращенными от удивления глазами сидели на своих табуретах, растерянные и подавленные случившимся. Время от времени кто-то из них тяжело вздыхал.

— Ну, вот мы и потеряли душу нашей души, — сказал наконец Корподьябль.

— Он сам себя потерял, — возразил Страпафар. — Встал на путь спасения, что ли?

— Что ж, обойдемся без него, — буркнул Тринкмаль.

А Буракан не мог выговорить ни слова: он плакал. Руаяль де Боревер вошел в кухню — просторное помещение, восхитившее бы каждого чистотой и порядком. В очаге трещали поленья, отблески высокого чистого пламени бросали на стены причудливые тени. Здесь полностью раскрывался хозяйственный гений Мирты. Это была добрая, милая светловолосая девушка в самом расцвете своей красоты. Каким-то чудом она ухитрялась оставаться чистой среди разврата, воздержанной среди окружавших ее постоянно пьяниц и обжор. Благодаря чему свершилось это чудо — расчету или темпераменту? Одному богу известно… Но такой уж она была — названая сестренка Руаяля.

Когда юноша вошел в ее царство, она чуть-чуть покраснела и, не сводя глаз с соуса, который размешивала в кастрюльке, сказала:

— Значит, вы вернулись в Париж? А я едва успела поздороваться с вами, когда вы вошли сюда со своими товарищами!

— Но ты же видишь, Мирта, я сам зашел с тобой поздороваться… Или — попрощаться! Черт побери, подружка моя, до чего ты похорошела! Какими красивыми красками играет это пламя на твоем личике!

— Просто отсвет огня под кастрюлей. Обычное лицо кухарки. Не будем говорить об этом, сударь. Но если вы думаете, будто первым сказали мне, что я красивая, ошибаетесь — наверное, тысячным. И все это зря: собака лает — ветер носит… Давайте лучше поговорим о вас.

Он смотрел на нее, все еще взволнованный.

— Мирта, — обратился он к девушке, — я хочу попросить тебя о двух вещах. Первая просьба: разреши мне укрыться в твоей таверне.

Щеки Мирты разрумянились от радости, мгновенно охватившей ее при этих словах.

— Мне нужно некоторое время пробыть в Париже, — продолжал юноша. — Сколько времени? Еще не знаю. До тех пор, пока не пойму, какая сила меня здесь держит, пока не встречу неизвестно кого, кто ждет меня, подстерегает меня в этом лабиринте улиц… Я чего-то не знаю, не понимаю, Мирта, но хочу понять. Может быть, меня ждет счастье, а может быть… Может быть, смерть.

— Вы здесь — у себя дома, — просто ответила девушка, но голос ее слегка дрогнул.

— Спасибо. Мне достаточно какой-нибудь каморки на чердаке…

— Давайте сначала разберемся со второй просьбой, — резко сказала Мирта.

— Вот она: незадолго до полуночи на улице Труссеваш я налетел на шайку из дюжины грабителей, которая, на мой взгляд, слишком быстро смылась при моем приближений. Я бы хотел знать, кто они, чего они хотят, куда направляются. Мирта, эти двенадцать человек находятся сейчас в правом зале. У них там пирушка.

— Теперь их уже не двенадцать, вот уже несколько минут, как тринадцать.

— Пускай тринадцать, не важно. Мирта, открой мне комнату, откуда видно и слышно все, что делается в этом зале.

Девушка ни секунды не колебалась. Она подошла к низкой потайной двери и отперла ее. В момент, когда Руаяль уже собрался зайти в комнату, она тронула его за плечо.

— Знаете, мне тоже надо сказать вам одну вещь. Вот уже целую неделю какой-то маленький старичок с седой бородкой, огненным взглядом и физиономией не то козлиной, не то как у самого черта приходит сюда каждый вечер в один и тот же час и спрашивает, прибыли ли вы в Париж. А потом уходит, перед этим посоветовав напомнить вам о свидании, которое назначено вам в Париже его хозяином.

Боревер содрогнулся.