Принцесса из рода Борджиа - Зевако Мишель - Страница 70

Через некоторое время они приподнялись, и Бельгодер заметил белую атласную обивку кареты. В окне показалось и тут же исчезло чье-то лицо… бледное лицо, на котором недобрым огнем горели глаза. Как ни коротко было это мгновение, цыган успел рассмотреть женщину.

— Фауста! — прошептал он.

В этот момент над площадью разнеслись трубные звуки фанфар. Неистовые крики слились в непрестанный гул, женщины замахали шарфами, мужчины шляпами и шапками. С улицы дю Тампль на площадь выехали построенные в четыре ряда всадники — в шапочках, украшенных пучками перьев, в малиновых камзолах, на которых был вышит дрозд, герб де Гизов, на лошадях, покрытых сияющими золотом попонами. Они подняли к небу свои трубы, украшенные бархатными флагами с гербом герцогства Лотарингского, и возвестили о скором появлении всемогущего короля Парижа.

За ними следовала личная охрана Генриха де Гиза, одетая в роскошные наряды блестящего сукна, с золочеными алебардами на плечах. Затем появились капитан охраны и конные офицеры.

И, наконец, на площадь — на великолепном скакуне рыжей масти, разодетый в белый шелк, с малиновым плащом на плечах — въехал сам герцог де Гиз. Он заставлял своего коня гарцевать, он улыбался женщинам, мужчинам, всей неистовой толпе и окнам, из которых глядели восторженные лица. Одним только своим появлением он вызвал целый шквал криков «Виват!»

За ним следовали его приближенные в сверкающих вышивками парадных костюмах; они проехали, бряцая шпорами и шпагами, шурша яркими шелковыми и атласными плащами.

Это был великолепный спектакль, восхитительное представление: игра разноцветных тканей, сверкание шитья, сияние серебряных клинков, кони в роскошных попонах, которые ржали и гарцевали перед публикой, Гиз, блистательный, опьяненный успехом с надменным изяществом приветствовавший нарумяненных, завитых дворян, трубы, поющие славу герцогу, цветы, летящие из окон, толпа, огромная, возбужденная, неистовая, и гул голосов, громовыми раскатами поднимавшийся к небу.

Генрих де Гиз и его свита спешились и расселись в креслах, установленных на подмостках как раз напротив двух костров, и почти в ту же минуту издалека, с улицы Сен-Антуан донесся постепенно нарастающий угрожающий рев: это были крики ненависти и требования смерти… это везли на казнь двух приговоренных!

Бельгодер посмотрел на часы на здании суда: они показывали почти десять!.. Он повернулся к дому, который называла ему Фауста, и увидел, что тот был темным и немым и резко выделялся своим невеселым видом на фоне других домов, у открытых окон которых стояли женщины и махали платочками или кидали цветы.

— Пора! — произнес Бельгодер.

Он направился прямо к темному дому и громко постучал. Дверь открылась сразу же. Появился одетый в черное слуга и прежде, чем цыган успел открыть рот, скороговоркой спросил:

— Вы пришли от принцессы Фаусты?

— Да, — ответил удивленный Бельгодер.

— Проходите, проходите! Монсеньор умирает от нетерпения, ожидая вас!

— Ах, так он меня ждет, — изумился Бельгодер.

Но слуга уже повлек его за собой вверх по широкой лестнице и почтительно распахнул перед ним дверные створки. Цыган очутился в просторной полутемной комнате и увидел, что навстречу ему с искаженным от горя лицом спешит принц Фарнезе. Затем в глазах цыгана вспыхнул безумный огонь, и он прорычал с какой-то бешеной радостью:

— Клод здесь!..

Да, Клод тоже был в комнате. По соглашению, которое заключили Фарнезе и Клод, кардинал и палач жили под одной крышей, объединенные одной мыслью: убить Фаусту, погубившую их Виолетту!

Когда Фарнезе минувшей ночью получил письмо Фаусты, где она сообщала, что его дочь жива, Клод находился рядом с ним. Остаток ночи они провели в той ужасной тревоге, которая серебрит виски, и в душах у них бушевала та буря чувств, когда надежда и безнадежность сменяют друг друга, подобно приливу и отливу. Молчаливые, бледные они смотрели друг на друга, не осмеливаясь ни задать вопрос, ни высказать свои мысли.

Для Клода Виолетта была самым обожаемым существом на свете, и вероятность того, что она жива, что он сможет увидеть ее, просто ошеломила его. Для Фарнезе воскрешение Виолетты означало прощение Леоноры. Для них обоих это была жизнь… вернее, возвращение к жизни как раз тогда, когда все в них умерло.

Наступало утро, и свет начал пробиваться через закрытые ставни.

Фарнезе первым стряхнул с себя болезненное оцепенение, позвал слугу и отдал ему распоряжения.

— Подождем, — проговорил он.

— Подождем! — повторил Клод.

Фарнезе замер, скрестив руки на груди. Клод принялся медленно расхаживать по комнате. У обоих было ощущение, что все происходит во сне. Иногда письмо Фаусты казалось им совершенно правдивым, иногда они думали, что злодейка солгала. Но для чего Фаусте лгать? Зачем?

— Эта женщина никогда не лжет, — проговорил Фарнезе, как бы отвечая своим мыслям.

Чуть позже он опять прошептал:

— А не сама ли Виолетта должна прийти сюда?

Клод, видимо, не слышал этих слов, так как несколько раз глухо произнес:

— Кто же должен прийти?.. Где и как покажут нам девочку?..

До их сознания не доходили крики, доносящиеся с площади, но в конце концов внимание Фарнезе обратилось к этому шуму, который все нарастал. Находясь в лихорадочном напряжении из-за затянувшегося ожидания, Фарнезе внезапно вообразил, что между письмом Фаусты и жуткими воплями существует какая-то таинственная связь. Он подошел к окну и слегка приоткрыл ставни. Гревская площадь предстала его глазам с двумя виселицами, с вязанками хвороста, с помостом, с гигантским скопищем народа; трагическое, пугающее зрелище, которое заставило его отпрянуть вглубь комнаты.

— Кого собираются казнить? — спросил он страшным голосом, схватив Клода за руку.

На какое-то мгновение Клод остолбенел, отупев от ужаса. Ему тоже внезапно пришла в голову мысль о таинственной связи между Виолеттой и готовящейся казнью. Одним прыжком он оказался у окна и стал мрачно наблюдать за тем, что происходит. Град проклятий, имя, повторяющееся миллионами глоток, сказали ему правду. Он улыбнулся.

— Успокойтесь, — произнес он. — Я вспомнил. Сегодня утром должны повесить сестер Фурко.

— Дочерей прокурора Фурко?

— Дочерей? — вздрогнул Клод. — Да! Его дочерей! Жанну и Мадлен.

— Вы знаете их имена?

Клод кивнул и закрыл ставни, словно для того, чтобы не видеть надвигающегося кошмара.

— Откуда вы знаете их имена? — спросил кардинал, счастливый от того, что может хотя бы мгновение подумать о чем-нибудь другом.

— Все их знают, — ответил Клод.

И совсем тихо, еле слышно добавил, побледнев еще сильнее, чем до сих пор:

— Жанна и Мадлен! Дочери Фурко! Фурко! Увы! Разве мог я это предвидеть, когда…

В этот момент входная дверь задрожала от ударов молотка.

— Вот он! — прошептал Фарнезе.

Клод ничего не сказал, но глаза его устремились на дверь. С площади раздались оглушительные вопли:

— Вот они, вот они! Фуркошки!

Они не слышали этих жутких криков, бушевавших снаружи, они слышали только быстрые шаги того, кто поднимался по лестнице, того, кто покажет им живую Виолетту… и кто, разумеется, вернет им ее!

Фарнезе, словно в бреду, шатаясь, двинулся вперед. Клод хотел было уйти… Но в эту минуту дверь распахнулась, и бывший палач замер, прикованный к месту; волосы у него стали дыбом.

И — может, он обезумел? — в эту минуту, когда мысль о Виолетте должна была бы занимать его разум и душу, в этот миг, когда после ночи, проведенной в страшной тревоге, его напряжение должно было бы достичь своего апогея, он думал не о Виолетте. Вот чем были заняты его мысли:

«Он!.. Он!.. Сейчас, когда сестры всходят на костер! О, ужасный рок!»

И он попятился, словно вид Бельгодера внушал ему безумный страх. Он пятился, словно увидел призрак, пришедший сводить с ним какие-то жуткие счеты. Он отступал смиренно, со странной, необъяснимой робостью, и голова его клонилась долу под тяжестью страшных мыслей.