Сын шевалье - Зевако Мишель - Страница 33

Глава 14

КАК НАДО ПРЕДАВАТЬ ДРУЗЕЙ

Бертиль уже успела спрятаться за спиной своего спасителя. Повернувшись к ней, Жеан промолвил тоном бесконечной нежности:

— Вам больше нечего бояться.

Она подняла к нему взор, в котором без труда можно было прочесть признательность, восхищение, любовь. С трогательной простотой, говорившей о полном доверии, она прошептала:

— Теперь я не боюсь.

Но пережитое потрясение оказалось слишком сильным. Смежив свои прекрасные глаза, она пошатнулась и упала бы, если бы Жеан не успел подхватить ее в последнюю секунду. Проявив бесстрашие и упорство в борьбе, она платила теперь неизбежный долг природе.

— Умерла? — прохрипел Жеан.

И, устремив грозный взгляд на Кончини, по-прежнему лежавшего без сознания на полу, он воскликнул:

— Горе тебе!

Однако Бертиль уже приходила в себя. Мягко высвободившись из его объятий, она улыбнулась своей пленительной улыбкой. А он, бледный как смерть, дрожа и задыхаясь от невероятного волнения, сжимавшего ему горло, почти всхлипнул:

— О, как же я испугался!

Он был сейчас великолепен и изумителен, этот лев, не ведающий страха. Этот лихой рубака, бестрепетно вступивший в бой с полусотней лучников. Этот смельчак, преградивший путь самому могучему государю Европы и дерзнувший затем вызваться в провожатые оскорбленному им монарху. Этот храбрец, посмевший проникнуть в логово Кончини — человека, по-своему не менее опасного, чем король, — чтобы вырвать из его рук добычу, уже обреченную на заклание, и подвергнуть похитителя самому позорному наказанию.

Этот головорез, этот сорвиголова дрожал, как слабая женщина, наивно признаваясь, что испугался — и чего же? Того, что увидел упавшую в обморок девочку.

Какое признание в любви могло бы быть более красноречивым, более трепетным, более трогательным, нежели эти два слова в устах такого человека: «Я испугался!» И Бертиль прекрасно это поняла.

Ее измученное лицо мгновенно просияло; на мертвенно-бледных щеках выступил нежный румянец; потухший взгляд обрел прежний блеск, а на устах вновь засверкала пленительная улыбка: весь облик девушки выражал простодушное восхищение и наивную гордость.

Только сегодня вечером они впервые заговорили друг с другом, но все их слова и жесты неопровержимо свидетельствовали о высокой, благородной любви. Юные, красивые, полные жизненных сил, они были восхитительны — но сами этого не сознавали. Зато им было известно другое: всем своим существом они ощущали, что навеки принадлежат друг другу.

Слова были им не нужны. Глазами и улыбками они говорили больше, чем могли бы выразить самыми красноречивыми фразами.

Они стояли лицом к лицу, разделенные опрокинутым креслом, случайно оказавшимся у них на пути, и молчали. Говорили только их глаза; оба улыбались, наивно любуясь друг другом.

Жеану казалось, что он в раю. Он отдал бы все, чтобы это мгновение величайшего счастья, столь целомудренно-нежного и одновременно столь сильного, что он почти сгибался под его тяжестью, продлилось бы вечно. Он забыл, в каком гнусном месте они находятся, забыл о своей бедности и безродности… забыл, что она дочь короля…

Чары рассеялись лишь тогда, когда до него донесся грохот запираемых засовов.

Быстро обернувшись, юноша увидел, что Кончини исчез — очевидно, именно он и закрыл дверь в прихожей на засов.

Бертиль, инстинктивно приникнув к своему спасителю, показала глазами, расширившимися от испуга, на потайную дверь, через которую Жеан вошел, и прошептала:

— Бежим! Этот путь еще свободен.

Горделиво улыбнувшись, он жестом успокоил ее и сказал нежно:

— Пока я рядом, вам нечего бояться.

Кончини пришел в себя, когда влюбленные в безмолвном экстазе смотрели друг на друга. Сначала он подумал, что весь этот кошмар просто приснился ему. Но нестерпимая боль в обожженной ударом щеке и ноющий после пинка зад быстро напомнили, что ни о каких галлюцинациях и речи быть не может. Реальность предстала перед ним во всей своей грубости: он оказался не только в жалком, но и в весьма опасном положении

Его налитые кровью глаза уставились на прелестную пару, губы искривились в ужасной усмешке, а пальцы конвульсивно сжали рукоять кинжала. Но он тут же опомнился и, яростно тряхнув головой, пробормотал:

— Нет! Слишком быстрая, слишком легкая смерть! Мне нужна месть страшная, утонченная… чтобы это была медленная, бесконечная агония… под неслыханными пытками! Я придумаю беспримерную казнь для него! Но пока надо выйти отсюда!

Это оказалось несложным делом: Кончини проскользнул в туалетную комнату, смежную со спальней, и тихонько запер дверь. Влюбленные, поглощенные друг другом, ничего не заметили.

Через туалетную комнату можно было пройти в прихожую с массивной, тяжелой дверью. Кончини, одним прыжком оказавшись на пороге, захлопнул ее за собой ударом ноги и яростно рванул два засова. Теперь он мог уже не бояться шума.

Именно этот скрежет и заставил молодых людей очнуться.

Кончини же разразился исступленным хохотом, проскрежетав:

— Они у меня в руках!

Он хотел повернуться, но в этот момент чьи-то крепкие пальцы с силой сжали его запястья. Одновременно другие руки с поразительной быстротой обезоружили его: кинжал и шпага полетели в угол прихожей.

Из груди Кончини вырвалось рычание. Он не испугался, нет — но месть ускользала от него, а за возможность отомстить он был готов пожертвовать целым состоянием, отдать пинту собственной крови.

Когда те, что держали его, разжали руки, он обернулся, похожий на хищного зверя, угодившего в западню; на губах у него закипела пена, зубы скрежетали.

Эскаргас, Гренгай и Каркань, расплывшись до ушей в улыбке и подметая перьями шляпы пол, склонились перед ним в том фантастическом поклоне, что только они одни умели исполнять, искренне полагая, что в учтивости с ними сравниться никто не может.

— Вот жалость-то! — горестно воскликнул Эскаргас. — Монсеньору приходится самому исполнять работу лакеев.

— И отчего нельзя было позвать тех двух прощелыг, что мы так аккуратно связали? — осведомился Каркань.

— Наверное, монсеньор потерял свою свистульку? — высказал предположение Гренгай.

Не помня себя от ярости, Кончини завопил, брызгая слюной:

— И вы осмелились? Подлые негодяи, да знаете ли вы, что…

— Ах, синьор Кончини, — грубо прервал его Гренгай, — извольте быть повежливее, черт возьми! Это дружеский совет.

— Мы ребята незлобивые, но задевать нас не стоит, клянусь кишками папы!

— Верно! Мы не собаки!

Кончини увидел, как они ощетинились, как гневно засверкали их глаза и блеснули острые зубы, готовые кусать и разрывать добычу. Он понял, что ситуация стала еще более критической, нежели ему казалось раньше. Однако мысль об отступлении была для него невыносимой. Выпрямившись во весь рост, он с пренебрежительным и надменным видом бросил:

— Думайте, о чем говорите! И о том, что делаете! Вы от меня не скроетесь… разве что убьете прямо сейчас.

— Убить вас? Фу, как глупо! Этим занимаются знатные вельможи, вроде вас, синьор Кончини… а простым головорезам, как мы, позволительно только прирезать какого-нибудь беднягу, за которого некому вступиться!

Кончини не повел и бровью. Пропустив мимо ушей оскорбительный намек, он холодно продолжал:

— Тогда чего же вы хотите? Как? Вы посмели предать меня… меня, кто кормит вас и поит… меня, своего покровителя и благодетеля, и ради кого же? Ради незнакомой вам девки… ради проходимца, который кончит свои дни на эшафоте! Вы будете подыхать от голода и жажды, а затем вместе с ним угодите в руки палача! Ей-богу, вы повредились в уме!

Пристально следя за ними, он увидел, что они заколебались и что переглядываются с сомнением.

— Ну же, Cristo Santo! — воскликнул он еще более вкрадчивым, еще более проникновенным тоном. — Вы здравомыслящие люди и должны понимать свою выгоду! Обещаю забыть, что вы попытались нанести мне оскорбление. Обещаю забыть, что вы мне угрожали… и спрашиваю вас лишь об одном: «Согласны послужить мне в течение часа?» Час полной покорности, час безупречной верности — разве это много? Но мне достаточно! Взамен же я предлагаю вам состояние, которого вам хватит до конца ваших дней.