Сын шевалье - Зевако Мишель - Страница 52

Галигаи, либо слишком хорошо зная характер этого человека, позволявшего себе поразительную бесцеремонность по отношению к ней, либо чувствуя, что в состоянии крайней экзальтации ему лучше не перечить, либо по какой-то другой причине, не сочла нужным выразить неудовольствие и произнесла все с той же невозмутимой мягкостью:

— Слушаю тебя.

Саэтта, опустив голову и погрузившись в мрачное раздумье, начал расхаживать по комнате своим упругим легким шагом. С налитыми кровью глазами, с топорщившимися усами, с выставленным вперед подбородком и оскаленными зубами, словно готовыми вцепиться кому-нибудь в глотку, он напоминал хищную кошку, которая с ворчанием мечется по клетке, с тоской вспоминая свободную жизнь под палящим солнцем тропиков, навсегда потерянную по злой воле человека.

Возможно, он смутно сознавал, что ведет себя неподобающим образом, ибо с усилием пробормотал:

— Простите меня, синьора. Я говорил вам, что эта история для меня мучительна.

Леонора кивнула с состраданием, но он не обратил на это внимания. Наконец, испустив вздох, больше похожий на стон, он остановился прямо перед Галигаи и произнес сухо:

— Синьора, вы знаете меня много лет, и я всегда казался вам хищным зверем… поверите ли вы, что когда-то… очень давно… в этой груди билось сердце не хищника, а человека?

Не дожидаясь ответа, он продолжал:

— Вам это покажется невероятным, но так было… Господи, я не собираюсь уверять вас, что был ангелом во плоти… Я убивал, чтобы жить. Это ужасное ремесло, я знаю! Но никакому другому меня не научили… а жить нужно было! Итак, если не считать ремесла, я жил честно, не помышляя о ненависти или мести. Ибо я любил… и был счастлив.

Он умолк, словно раздавленный воспоминанием о навсегда потерянном счастье.

— Мне было семнадцать лет. Говорят, я был красив. А уж смелым и сильным я был наверняка и уже тогда досконально знал все тайны фехтовального искусства любой школы — французской, итальянской, испанской… Маргарите же было четырнадцать. Это была самая милая, самая прелестная, самая изящная девушка Флоренции, а Флоренция, как вам известно, славится своими красавицами! Я влюбился в нее до безумия… И мне неслыханно повезло — она меня тоже полюбила. Причем добродетель ее и ум не уступали красоте… а это, поверьте, кое-что значит! Но и я был честным парнем, поэтому неудивительно, что вскоре мы с ней стояли под венцом, соединившим нас навеки по христианскому обряду.

Из груди его вырвался стон, и он сказал, как бы оправдываясь:

— Я же предупреждал вас, синьора, что это вполне заурядная история.

— Продолжай, — мягко произнесла Леонора.

— Это был год несравненного, безграничного счастья. Я жил только Маргаритой и смотрел на нее с таким обожанием, с каким, наверное, ни разу в жизни не взглянул даже на святую Мадонну. И она видела в мире лишь меня одного. Кроме меня, никто не существовал для нее. Через год Маргарита произвела на свет белокурого и розовощекого ангела — такого прекрасного, что с ним не сравнились бы самые изумительные херувимчики с картин в соборах Италии… Наше бедное жилище, синьора, словно бы озарилось небесным светом рая… Ибо, вдобавок к нашей любви — что росла с каждым днем, хоть это и казалось нам невероятным — у нас был нежный, чистый взор синих глаз нашей Паолины… будто само солнце вошло в наш дом! У нас был ее смех, такой звонкий, такой невинный, будто птичка залетела к нам… и мы с Маргаритой в счастливом умилении готовы были плакать и смеяться одновременно… Я наскучил вам этими глупостями, не так ли, синьора?

— Нет, — серьезно возразила Леонора. — Ты забываешь, Саэтта, что я мать.

— Это правда, — живо отозвался Саэтта. — Это правда, синьора, вы мать… Я могу говорить без опаски, вы поймете меня.

— Да, — подтвердила Леонора с той же серьезностью.

— Естественно, — вновь заговорил Саэтта, — с первого же мгновения мы с Маргаритой полюбили нашу девочку до такой степени, что мне стали приходить в голову мысли, прежде мне совершенно неведомые… Ради ребенка я решился сменить ремесло, которое теперь казалось мне отвратительным. Я был настоящим мастером фехтовального искусства и открыл свою академию. Наверное, невинное существо принесло нам удачу: вскоре моя академия стала процветать, и я зарабатывал почти столько же, сколько давало мне прежнее ремесло. Со временем, утвердив репутацию окончательно, я мог надеяться обрести если не состояние, то достаток на старости лет и обеспечить достойное приданое нашей Паолине, когда она, в свою очередь, достигнет возраста, подходящего для вступления в брак.

Дыхание у него внезапно прервалось, и он тяжело опустился на стул, прижимая руку к сердцу.

— Передохни, — мягко предложила Леонора.

Он свирепо замотал головой.

— Моей Паолине должно было исполниться четырнадцать лет. Красотой она даже превзошла свою мать. И мы были без ума от нее и несказанно ею гордились! Когда они выходили вдвоем, Маргарита в свои двадцать восемь лет казалась старшей сестрой дочери. Все восхищались ими и относились к ним с величайшим почтением, потому что обе они были безупречны… и потому что рядом находился я, а меня задевать было опасно. Одна из них напоминала цветок, распустившийся под ласковыми лучами солнца, а вторая — свежий бутон, готовый, в свою очередь, раскрыться во всей своей красоте… Мне же было тогда тридцать два года. Дела мои шли наилучшим образом. Я изобрел удар сокрушительной силы, наводивший ужас даже на знатоков. Я называл его «молнией!» — «саэтта» по-итальянски, а когда показывал, всегда восклицал: «Ecco la Saetta» [21]. И это имя за ним осталось, а я стал благодаря ему почти знаменит. Все мне улыбалось. Эти четырнадцать лет сверхчеловеческого счастья возле дочери и жены, равно прекрасных, равно обожаемых, промчались, как один день… Наверное, дольше это и не могло продолжаться.

Он умолк, борясь с рыданиями, подступившими к горлу, но овладев собой, продолжил рассказ:

— Мы стали почти богаты, и вместе с деньгами ко мне пришло честолюбие… ради ребенка я был готов на все. В один прекрасный день — нет, проклятый, злосчастный день! — Паолину увидела принцесса Фауста. Девочка ей понравилась, и она захотела взять ее к себе, обещая нам, что обеспечит ей состояние, а позже выдаст замуж за какого-нибудь знатного вельможу из своего окружения. Подумайте, каким лестным и неожиданным было для нас это предложение! Наша маленькая Паолина станет свитской дамой принцессы! Я был вне себя от гордости… мать тоже… Госпожа во всем пошла нам навстречу: в свободные часы мы могли видеться с нашей Паолиной — либо во дворце, куда приходили бы сами, либо дома, где навещала бы нас она… Короче, совершив непростительную глупость, мы согласились. В течение года все шло прекрасно, и мы ни разу не пожалели о своем решении. Девочка говорила, что счастлива. Принцесса была сурова и требовательна, но одновременно великодушна и щедра. Я от всей души благословлял ее доброту… Глупец! Трижды глупец!

Он умолк, задыхаясь. Смахнув тыльной стороной ладони пот, проступивший бисеринками на лбу, он сделал над собой усилие и продолжил хриплым голосом:

— Однажды мы вдвоем, Маргарита и я, пришли во дворец повидаться с малышкой. Нам нравилось смотреть на нее — в великолепном наряде, посреди всей этой роскоши… Мы были слепы, говорю вам, мы просто обезумели. Итак, мы входим на главный двор… и что же мы там видим? Попробуйте догадаться, синьора.

— Не знаю. Какую-нибудь отрубленную голову на пике?

— Эшафот, синьора, новенький эшафот, возведенный посредине двора… и палача, терпеливо ожидающего у подножья узкой лестницы. А вокруг толпятся дворяне, пажи, конюшие, свитские дамы, камеристки, служанки — словом, все, кто находился в услужении у принцессы Фаусты. Сама же властительница с бесстрастным видом стояла на балконе. Мы попытались найти взглядом нашу малышку, но ее не было видно. Я не слишком чувствительный человек, синьора, однако в тот момент не смог сдержать вздох облегчения. Я подумал, что подобное зрелище не для моей дочери и по чистоте душевной мысленно вознес благодарность принцессе, избавившей мою Паолину, такую чистую, такую нежную, от обязанности присутствовать при смертной казни.

21

Ессо la Saetta (итал.) — Вот Саэтта!