Остров Буян - Злобин Степан Павлович - Страница 41

– А после? – спросил от костра послушник.

– А после что ж: праву руку отсекли на площади да пустили. Знай, мол, тать, как арабской масти красть аргамаков!

У костра послышался тонкий и нежный напев свирели. Иванка слегка приоткрыл глаза. Трое монахов возле огня спали. Бодрствовали старец и молодой послушник Афоня, огромный, плечистый детина. Было странно видеть, как этот громадина-богатырь извлекает из дудки звуки, подобные нежному девичьему напеву.

– Ну как, свет, очухался, что ли? – вдруг спросил снова Пахомий, взглянув на Иванку и встретившись с ним глазами.

Иванка едва шевельнул губами, но не ответил.

– Афоня, дай крестнику молочка, – велел старец.

Афоня оставил дудку и сунул Иванке в рот горлышко сулеи. Иванка жадно и торопливо глотал молоко. Послушник не отнимал сулейки, пока она не стала пуста.

– Спасибо, – шепнул Иванка.

– Ну, знать, языка не отшиб, слава богу! – сказал старец.

– Развязали б, ишь руки зашлись, – обнаглел Иванка.

– Ты, малый, смел, я гляжу, – возразил монах. – Ты чей? – внезапно и строго спросил он.

– Пароменска звонаря Истомы, – невольно ответил Иванка.

– Чуден дар у отца твоего – звоном тешить сердца людские… А сын конокрадом вырос… Срамно! – сказал старец. – Пошто же, свет, за экое дело взялся? Конь-то царским тавром клеймен – куды дел бы? Дурак ты, голубчик, мякинный дурак, да и ну!.. Ты б, свет, прежде размыслил… Афоне скажи спасибо за ласку: как увидал, что ты замертво пал, – он и в слезы. Прискакал я, гляжу – ты лежишь, а он плачет, как словно над братом. «Ты что?» – «Татя насмерть зашиб, возьми бог мою силу дурацку!..» Я мол: «Бога моли – и очнется». Он господу и обещал: коль очнешься, то без сыску тебя спустить да педелю подряд бить двести поклонов… Ну и милостив бог – знать, поклоны Афонькины любит: тебе, дураку, живот воротил. Развязать, что ль?

Иванка вздохнул.

– Иди, Афонька, распутывай крестника сам. Я узлы твои не люблю – дюже туги.

– Пущай потерпит, – отозвался великан. – Я за него, окаянного, сколько поклонов выбью. Пущай полежит да помучится тоже – не сдохнет!

– Афоня приговорил. Знать, лежи да не охай! Рассветет – я тебя к отцу сведу, – весело заключил Пахомий. – А ты, Афоня, на дудке покуда, что ли, сыграй.

Не говоря ни слова, послушник уселся перед костром и опять затянул грустным посвистом камышовую девичью или, может быть, птичью песню.

– Как звать-то? – вполголоса спросил старец Иванку, стараясь не помешать нежному пенью свирели.

– Иваном.

– Глуп ты, свет Иван! Я чаю, ты мыслил с того коня богатым вчиниться?

– Мыслил, – признался Иванка.

– Воровство, свет, не к прибыли, а вору к погибели. Воровать вольно, да бьют больно. Чего с тобой ныне деять? На съезжу свел бы я, да, вишь, Афоня у бога тебя отмолил… Сведу тебя к батьке твоему – пусть клюшку купит да крепче лупит…

Старец помолчал.

– Доброму обучался ль чему? – внезапно строже и суше спросил у Иванки монах.

– У Прохора у Козы в гончарне.

Старец взглянул с усмешкой:

– Ты, что ль, грамотей-то? Наместо трав всякие неладны слова писал?

– Я.

– Прогнал тебя Прохор?

– Прогнал, – признался Иванка.

– Вишь, свет, кругом нелады: иному грамота в голову, а иному нивесть куды! Опосле Прохора у кого живешь?

– Жил у Мошницына, кузнеца.

Старец взглянул еще веселее.

– Мех из кузни в кабак притащил? – спросил он, и морщинки, как лучи, брызнули вокруг его глаз сдержанным смехом.

– Отколе ты знаешь? – спросил удивленный Иванка.

– Стало, ты тащил мех?

– Я.

– Выгнал и кузнец тебя? – строго спросил монах.

– Выгнал.

– Прохор выгнал, Михайла выгнал, ну ты и умыслил пойти в конокрады. Добро! Ремеслу не обучен, так батьке на радость хоть татем стал – то и слава!.. Спросят батьку: «Кто сын твой?» – «Тать». – «Ну, стало, и сам ты на ту же стать». Тут батьке и честь! – заключил монах. – Светает, гляди. Пора… Развяжи-ка его, Афоня. Сведу его к батьке на радость, – сказал старец с горечью, и глаза его уже не смеялись, а глядели с укором и грустью.

6

Когда старец Пахомий привел к Истоме конокрада Иванку, звонарь просидел целый час на лавке, не в силах вымолвить слова и лишь пожевывая губами кончик седой бороды…

– Ваня, – тихо сказал он наконец, когда вышла из дому бабка и они остались вдвоем. – Ваня, вором стал?

– Вором, – прямо взглянув на него, признался Иванка.

Истома взял его за руку, вывел на середину избы и, обернув в передний угол, лицом к иконе, сам стал на колени и за собой потянул сына. Иванка опустился на колени рядом с отцом.

– Господи! – страстно воскликнул Истома. – Прости меня, окаянного, боже, что сына гублю!.. Ей, господи, боже мой, обещаюсь вина не пить и честно трудиться и сына Ивана, раба твоего, добру обучать…

Он перекрестился и дернул Иванку за рукав.

– Обещайся богу заповедь помнить, не красти добра чужого.

– Бедных не крал, а богатых добро покрасть – грех ли есть? – возразил Иванка.

– Иван, погубишь себя… Ты мне одна надежда, а чуть палачу не попал, – укорил звонарь. – Слышь, Иван, я обещался богу вина не пить. Станем горшечное дело править!

– Ин станем! – обещал Иванка.

С этого дня Истома покинул кабак.

Изредка, проходя по улице, позабывшись, сворачивал он к широкой красной двустворчатой, гостеприимно распахнутой двери, но вдруг, спохватившись, спешил убраться…

Переведенный на время в город Порхов стрелецкий старшина Прохор Коза поручил по-соседски Истоме беречь оставленную гончарню. Она стояла брошенная без дела, и Истома подумал, что в том не будет обиды, если он возьмется за промысел в Прохоровом покинутом сарае.

Истома устроил за поповским огородом свою гончарню. Иванка дружно работал с отцом, не без причуд, но во всем помогая ему.

Иногда Истома сердился, когда Иванка, наскучив однообразием работы, выделывал штуки: то налеплял козью голову на рукомойник, то вылепливал рыло свиное на глиняном кувшине… Но вскоре Истома заметил, что странный Иванкин товар быстрее сбывался с рук. Он перестал ворчать, и тогда Иванка надумал к святкам наделать на торг глиняных харь[85] , и в долгие осенние вечера он их усердно раскрашивал краской, купленной в лавочке у богомазов.

85

Хари – маски для святочных ряженых.