Дочки-матери - Знаменская Алина - Страница 45

— Да, я очень хочу переменить жизнь, — задумчиво повторила Наташа, изучая его лицо. — Не верю, что Рожнов изменится, и хочу расстаться с ним. Одна я тоже жить не хочу. Я боюсь одиночества, как и ты. Но, честно говоря, Бородин, я иногда сомневаюсь: будешь ли в этой моей другой жизни ты?

— Почему?

— Видишь ли… Я не уверена в тебе. Ты очень разный. Сегодня ты нежный, заботливый. Завтра вдруг — холодный, отстраненный, почти чужой. Ты очень близко к сердцу принимаешь все дела и проблемы родных, все за всех хочешь решить сам, за всех переживаешь. Это мне и нравится и нет.

— Но я такой уж…

— Я знаю. Но именно поэтому и представляю, что будет: мы никогда не будем отстранены от других, самодостаточны как пара.

— Но я и для твоей дочери готов делать все как для своих.

— Я знаю, знаю… Но скажу тебе честно: я не знаю, чего хочу. Боюсь обмануть и тебя и себя. Боюсь принимать решение.

— Но когда-то нужно будет принимать.

— Я хочу, чтобы за меня все решил ты! — горячо возразила Наташа. — Хочу, чтобы ты приехал с вещами, взял меня за руку и сказал: — Жить будем там-то, работать там-то, и все остальное. Я только покорилась бы твоей воле!

Душная волна предчувствия разлуки накатила на Женю внезапно и тяжело. Он обнял Наташу и стал ласкать ее медленно, молча. Он впитывал тепло ее тела впрок. И ее объятия показались ему отчаянными, откровенными, откровеннее слов. Потом, когда смятые простыни стали влажными от их движения, они выбрались из постели и зажгли свечи.

Наташа разогрела жаркое, а Бородин нарезал то, что привез. Он начал паниковать оттого, что вопреки ожиданиям долгожданные гармония и блаженство не наступают, что он не в силах раствориться полностью в этом вечере и сполна насладиться близостью любимой женщины. Противный червячок сомнения продолжал глодать его изнутри. Он выпил рюмку коньяку, надеясь, что спиртное поможет ему расслабиться. Коньяк и правда моментально хлынул в кровь, и Бородину захотелось чем-нибудь развеселить Наташу. Он начал дурачиться, рассказывать истории своих отдыхающих, вспоминать анекдоты. Она смеялась, но бурного веселья хватило ненадолго. Внезапно оба стихли, слушая треск свечи. Ложбинка возле пламени наполнилась, и свеча безбожно трещала, ища выхода для своей разогретой жидкости. Наташа спичкой проделала проход, воск потек, делая свечу старой. На Наташиной руке были часы. Бородин увидел неумолимое показание цифр и стрелок. Он начал читать стихи. Наташа смотрела на него усталыми глазами и кивала в такт строке. Бородин всегда посвящал женщинам стихи. Сначала, очень долго, он писал для жены. Потом, случалось, он увлекался какой-нибудь женщиной, это отражалось в его поэзии. Но теперь ему казалось, что стихи он мог посвящать только Наташе. И то, что он сейчас читает ей, — самое сильное и совершенное из всего, что он написал. Но время поджимало. К той минуте, когда Бородин решительно поднялся и Наташины глаза наполнились какой-то испуганной тоской, он почувствовал усталость, а перспектива двух часов за рулем добила его окончательно. Он все еще бодрился, но уже не пытался выглядеть веселым.

Оставив Наташу в чужой пустой квартире, Евгений Петрович уселся в остывшую за ночь машину, включил зажигание. За двором ползал туман, и Бородин начал нервничать. Он надеялся, что туман скопился лишь в городе, в низинке, а наверху, на трассе, — не так. Но хлипкая надежда разбилась о первые километры трассы.

Казалось, та самая изморось, что сопровождала его каких-то четыре часа назад, теперь слиплась в беспросветную белую гущу. В первые же полчаса Бородин невыносимо устал. Спина болела, плечи затекли, глаза резало от напряжения. А впереди оставалось больше половины пути. На подъезде к городу он почувствовал, что клюет носом. Глянул на часы. Пожалуй, вместо всегдашних двух часов он сегодня протащится до дома все четыре. Не удастся вздремнуть, нужно будет сразу приниматься за дела.

Ватная голова гудела. Евгений Петрович ехал, не различая дороги дальше своих габаритных огней. На повороте его ослепила встречная. Ничего не сообразив, он почувствовал сильный толчок, вписался лбом в лобовое стекло и секунду спустя сообразил, что здорово въехал в чей-то задок.

— Ты чё, мужик, охренел?! — кричал выпрыгнувший из тумана молодой парень. — Стою на обочине, никого не трогаю! Смотри, ты мне багажник весь помял! Эх, мать!

Парень носился вокруг своей машины и почти плакал от огорчения. У Бородина раскалывалась голова. Не успел он ничего ответить и вообще мало-мальски оценить ситуацию — тут как тут машина ГИБДД, два гаишника, свежие как огурчики, видимо, только заступившие на дежурство.

— Ваши документики. Что произошло?

Парень в красках принялся расписывать столкновение.

“Все пропало, — безучастно подумал Бородин. — Это знак мне”.

Он посмотрел в небо и ничего не увидел там, кроме мутного зрачка луны.

“Я понял”, — мысленно ответил он луне и полез в карман куртки за правами.

— Дыхнем. — Гаишник подставил Бородину к лицу трубку.

“Коньяк”, — вспомнил Бородин и дыхнул. В этот день он уже больше ничему не удивлялся. Он принимал удар за ударом как знаки лично ему и старался понять все и принять решение. После того как у него отобрали права, а машину отогнали на пост ГИБДД, Бородин на перекладных добрался до города, а оттуда на первом рейсовом автобусе до санатория. Еще в подъезде он услышал в своей квартире голоса. Говорили на повышенных тонах. Опознал голос старшего сына и снохи. Бородин открыл дверь своим ключом. Молодежь ругалась на кухне. В гостиной на диване спал младший сын Бородина, Толик. Его поза и перегар, до отказа заполнивший пространство, комнаты, говорили об одном. В спальне, на их с женой кровати, спала Кристинка, раскинув ручки и открыв свой красный ротик. Людмилы дома не было. Бородин вышел на кухню.

— Ребенка разбудите, — бросил он.

Сноха фыркнула и выбежала в коридор.

— Можно подумать, кому-нибудь в этом доме есть дело до ребенка! — крикнула она из прихожей. — Что дед сорвался, никому ни слова, что бабка! И сынок весь в родителей…

— На себя посмотри! — крикнул сын, не обращая внимания на Бородина. — У тебя ребенок вечно брошенный! Деловая!