Убийственное лето - Жапризо Себастьян - Страница 44

Я мчался, срезая виражи. И едва не налетел на полную людей машину. Опомнившись, тот водитель заверещал гудком как ошалелый. Она ждала меня возле моста, на обочине. Когда я вылез, отступила на пару шагов и сказала каким-то бесцветным голосом: «Смотри, если ты ударишь, то меня больше не увидишь». Тем не менее я подошел к ней, опустил ее руки, которыми она защищала лицо, и сильно хлестанул, придерживая, чтобы она не упала. Голова ее резко откинулась назад, а на глазах выступили слезы. Спустя минуту она только прошептала: «А пошли вы все!..»

Дышала она с трудом. Не отпуская ее, я спросил: «Откуда ты?». Откинув волосы, она ответила: «Мне плевать, что ты бьешь меня». На щеке у нее остались следы от моих пальцев. Смотрела озлобленно, как на госпожу Тюссо, наверно. Я отпустил ее. Перешел дорогу и сел на откос. Мне тоже трудно дышалось. И сердце билось часто-часто.

Она тоже перешла дорогу, только подальше. И, не шевелясь, стояла там и стояла в своем красном платье, с белой сумочкой в руке. Солнце давно зашло за горы. Но еще не стемнело. Воздух был горячий, пахло пихтой. Я ругал себя. Битьем вряд ли заставишь ее говорить, тем более это было так на меня непохоже. После школы я ни на кого ни разу не поднял руку. В конце концов я сказал: «Ладно. Извини. Иди сюда».

Она не стала ломаться и подошла. А потом упала рядом, обняв меня, и спокойно сказала: «Я потеряла каблук. И хромаю». Затем, прижавшись головой к моей груди, добавила: «Я поехала в Динь пошататься по магазинам. И опоздала на семичасовой автобус. Иначе бы давно вернулась». Я спросил: «Ты ходила по магазинам и ничего не купила?» Она ответила: «Нет. Мне ведь ничего не нужно. Просто хотелось вырваться из дома. Очень тоскливо там с твоей матерью и теткой. У меня морщины появляются».

Две машины проехали мимо нас вверх на перевал. Она отстранилась только потому, что я сам пошевелился. Я сидел чуть выше ее и видел в вырезе платья грудь без лифчика, а само платье, как обычно, было не до конца застегнуто. И я попросил: «Застегни платье. Ты не находишь его слишком коротким?». Она подчинилась, не сказав ни слова. При мысли, что ее видели вот такой на улицах Диня, я просто с ума сходил. И представлял, как иные толкали в бок своих дружков, отпускали шутки. Наверно, к ней приставали, думая, что раз она едва одета, значит, будет не прочь. Было не так уж трудно, пожалуй, угадать ход моих мыслей, потому что она сказала: «Мне тоже надоело это платье. Я его больше не надену».

Я привез ее домой. Никто ничего не сказал. Она поела немного, посматривая на Вильяма Холдена. И тут только я заметил, что на ее пальце нет обручального кольца.

Когда фильм кончился, все, кроме нас двоих, ушли наверх Она хотела перед сном искупаться. Я спросил: «Ты потеряла кольцо?» У нее даже ресницы не дрогнули, когда она ответила: «Я сняла его, когда мыла руки» И верно – она их мыла. Я поглядел на раковину. Эна, устало вздохнув, взяла свою сумочку и вынула оттуда кольцо. Затем как ни в чем не бывало сказала: «Если твое когда-нибудь соскользнет в трубу, придется ее разбирать. Я просто осторожна».

Я отправился в чулан за ванночкой, а вернувшись, поставил на плиту воду в большой кастрюле. Наверху Бу-Бу о чем-то громко спорил с Микки. Она неподвижно сидела за столом, подперев подбородок. Я спросил: «Сколько стоит билет до Диня?» Она не ответила. Только снова, но уже раздраженно, вздохнула и достала сумочку. Искать ей не пришлось – она всегда знала, что и где у нее лежит, – вынула два автобусных билета и положила на стол. Я присел и посмотрел на билеты: туда и обратно. Она расстегнула платье, после кинула его мне: «Твоя мать может наделать из него тряпок». Тело ее было покрыто ровным загаром. Однажды она сказала, что вместе с Мартиной Брошар нашла на реке уединенное место, где никто не бывает. Если в нашей деревне вам известно место, где никто не бывает, значит, вы там не живете.

Потом я глядел, как Эна моется. Она нередко мылась по два раза на дню, словно работала в шахте. В том, как она намыливалась, терла тело, смывала мыло, было что-то ненормальное. В тот вечер я сказал ей: «Ты себе когда-нибудь сдерешь кожу». Она процедила; «Может, ты пойдешь спать? Ненавижу, когда смотрят, как я купаюсь». Я проверил, есть ли у нее под рукой полотенце, и, прихватив с собой ее сумку и автобусные билеты, пошел было наверх, когда она бросила мне в спину: «Не дури. Оставь сумочку». Сказала нежно, немного печально, как всегда, если забывала подделываться под немецкий говор. Я обернулся: «А что? Боишься, я найду там что-нибудь? Ты ведь читала мои письма!». Она сидела в ванночке спиной ко мне. Приподняла плечи, и все. А я пошел себе.

Братья закрыли свои двери, но в комнате Бу-Бу тихо звучала музыка. Он занимается математикой под музыку Вагнера. А на каникулах слушает рок и читает фантастику. Однажды он дал мне почитать одну такую книжицу. О человеке, который уменьшился в размере и стал добычей то ли кота, то ли паука. Жуть. Сам я в тот вечер чувствовал себя, словно попал в такое же положение.

В нашей комнате еще раз рассмотрел автобусные билеты, вывалил на постель все из сумочки. Бабские мелочи – помаду, расческу, краску для ресниц, флакон с лаком для ногтей, туалетную бумагу, конвертик с иголкой и ниткой и даже зубную щетку. В том, что она их всюду таскала, был какой-то заскок. Деньги – почти три сотни франков, она особо не тратилась и никогда ничего не просила, разве на парикмахера или на безделушки. Осталась сложенная вчетверо бумажка, зажигалка «Дюпон», ментоловые сигареты, кольцо и ее детская фотография размером как для удостоверения, на обороте синими выцветшими чернилами: «Самая миленькая». Я подумал, надпись сделана ее отцом или матерью. Скорее всего отцом, у женщин не такой почерк.

Я развернул листок. Он был вырван из блокнота рекламного агентства «Тоталь», а блокнот принес я из гаража, и лежал этот «Тоталь» в нижнем ящике буфета. Старательно, со множеством ошибок там было написано:

«Ну и чего ты добился, парень, роясь в моей сумке?».

Я подумал, ей удалось написать, пока я ходил в чулан за ванночкой. Коль догадывалась, что я буду рыться в ее сумочке, она прекрасно могла вынуть то, что не хотела, чтобы я нашел. Ясно было, что она мне не доверяет. А раз подозреваешь, значит, чего-то боишься. Или, наоборот, она хотела поиграть у меня на нервах. Но зачем?

Я положил все на место и улегся. Даже не слышал, как она поднялась по лестнице; Повесила сохнуть на раскрытое окно выстиранные трусики и полотенце, легла рядом. Мы долго молчали. Затем она погасила свет и сказала: «Щека горит. Ты сильно ударил». Я не отозвался, и она спросила: «А если кто-нибудь еще захочет меня ударить, ты защитишь?». Я не ответил. Спустя время она договорила: «Уверена, защитишь. Иначе это будет означать, что ты меня не любишь». Поискала мою руку, положила между бедрами для поднятия морального духа и уснула.

3

На другой день у меня все валилось из рук. Похоже, Анри Четвертый заметил это, но ничего не говорил. В голове у меня вертелось только, что Эна что-то от меня скрывает.

В полдень я не стерпел, все бросил, поехал на малолитражке домой Эны не было. Коньята сказала: «Наверное, пошла позагорать. Имеет же она право немного подвигаться». Я сбегал к палатке на лужайке. Там было пусто. Затем прошел вдоль реки до Палм Бич. Тоже никого. Вернулся в гараж пешком через кладбище. Проходя мимо дома Евы Браун, остановился, но не посмел войти.

Чтобы вы меня верно поняли, должен признаться, как ни стыдно, в одной вещи. В ночь после свадьбы, когда Эна уснула, я встал и оглядел ее белое платье. И обнаружил следы смолы на спине. Наверное прижалась к пихте. Но я вспомнил португальца, о котором она рассказала мне в ресторане. Тот ведь, когда целовался, прижал ее к дереву. Я снова улегся. И долго размышлял, как чистый дурень. Ясно, после страшной сцены с отцом она уже не обращала внимания на платье. Но я воображал ее прижатой к дереву. В подвенечном платье. Кем-то, кто, может, сказал ей: «Хочу тебя видеть в день свадьбы». И она ответила «да» и пошла. Я все-таки еще больший Пинг-Понг, чем думают.