Дитя эпохи - Житинский Александр Николаевич - Страница 77

Часть 7. Подданный Бризании

Ленинград – Одесса

До сих пор не представляю – кому пришла в голову гениальная мысль послать меня в Африку. Кто-то, видимо, очень хотел мне удружить. А заодно избавиться от меня года на два. Думаю, что это был Лисоцкий. Мы с ним с некоторых пор находились в натянутых отношениях.

Когда вас посылают в Африку, это делается специальным образом. Это ничуть не похоже на обычную командировку. Ритуал значительно богаче и сложней. Все начинается со слухов.

Вот и у нас однажды пронесся слух, что где-то в Африке требуются специалисты. Там, видите ли, построили политехнический институт и не знают, что с ним делать. Нужно учить людей, а учить некому. Строить институты в Африке уже умеют, а преподавать еще нет.

Через неделю выяснилось, что страна называется Бризания. Я искал на карте, но не нашел. Бризания появилась на свет позже, чем карта.

А мы уже прикидывали в уме, кого пошлют. Хотя разговоров об этом еще не было. Но я-то понимал, что Бризания появилась на горизонте не случайно. Ничего случайного не бывает. Вот и Бризания не случайно получила независимость. Была какая-то тайная к тому причина. Потом, гораздо позже, я догадался, что в Бризании ввели независимость специально, чтобы меня туда командировать. Была у Бризании такая сверхзадача.

Но тогда относительно себя я был спокоен. Меня никак не должны были послать. Не говоря о том, что я беспартийный, я еще и безответственный. А туда нужен партийный и ответственный. Лисоцкий нужен, одним словом. Я так и решил, что пошлют Лисоцкого.

Вдруг меня вызвали в партком. Там сидели ректор, парторг и еще один человек, незнакомый и молодой. С пытливыми глазами. Он энергично пожал мне руку, и при этом я узнал, что его фамилия Черемухин. А зовут Пашка. Но на это имя мы перешли позже, ближе к Африке.

– Петр Николаевич, как ваши дела? Как семья, дети? – ласково спросил парторг.

Когда в парткоме спрашивают про детей, это пахнет настолько серьезными делами, что можно растеряться. Я и растерялся. Я побледнел и беспомощно развел руками, будто был злостным алиментщиком, и вот меня взяли за хобот.

– Растут... – сказал я.

Черемухин в это время внимательно изучал мой внешний вид. Вплоть до ботинок. Мне совсем стало плохо, потому что ботинки были, как всегда, нечищенными.

А они продолжали меня пытать по разным вопросам. Включая идеологические. На идеологические вопросы я отвечал правильно. Про диссертацию сказал, что она не совсем клеится. Черемухин вопросительно поднял брови. Ему это было непонятно.

Поговорили мы с полчаса, и они меня отпустили. Уходя, я оглянулся и спросил:

– А собственно, по какому вопросу вы меня вызывали?

– Да так... – сказал парторг, отечески улыбаясь.

Когда я вернулся на кафедру, там уже на каждом углу говорили, что меня посылают в Африку. Слухи передаются со скоростью света. Это установили еще до Максвелла.

И действительно, меня, как это ни парадоксально, стали посылать в Африку. Посылали меня долго, месяцев шесть. Политехнический институт в Бризании в это время бездействовал. Так я понимаю.

Меня приглашали, я заполнял анкеты, отвечал на вопросы, учился искать на карте Бризанию и повышал идейный уровень. Он у меня был низковат.

Через шесть месяцев я научился правильно находить Бризанию на карте. Она помещалась в центре Африки и занимала площадь, которую можно было накрыть двухкопеечной монеткой.

На кафедре мнения относительно моей командировки разделились. Гена говорил, что я оттуда привезу автомобиль, а Рыбаков утверждал, что меня съедят каннибалы. Ни то, ни другое меня не устраивало. Я представил себе, как буду тащить из самой середки Африки, через джунгли и саванны, этот несчастный автомобиль, и мне стало плохо. Пускай уж лучше меня съедят.

Благодаря всей этой канители, я стал читать газеты. Про Бризанию писали мало. Все больше ссылаясь на агентство Рейтер. В Бризании была демократическая республика. Во главе республики стоял император. Таким образом, это была монархическая республика. Она шла к социализму, только своим путем.

Я все еще слабо верил, что попаду туда. Это событие казалось не более вероятным, чем появление пришельцев. Всегда в последний момент что-то должно помешать. Землетрясение какое-нибудь или происки реакции. Или вдруг выяснится, что никакой Бризании нет, а это просто очередная утка агентства Рейтер.

Чтобы не волновать жену, я ей ничего не говорил. Только когда мне дали международный паспорт, где в отдельной графе были указаны мои приметы, я показал его жене.

– Еду в Африку, – сказал я. – Вернусь через два года.

– Неостроумно, – сказала жена.

– Я тоже так считаю, – сказал я.

– Лучше бы пошел в булочную. В доме нет хлеба.

– Теперь придется к этому привыкать, – сказал я. – Некому будет ходить за хлебом. Я буду присылать вам бананы.

– Не прикидывайся идиотом, – сказала жена.

И тут я выложил паспорт. Жена взяла паспорт так, как описал поэт Маяковский. Как бомбу, как ежа и как еще что-то. Она посмотрела на мою физиономию в паспорте, сверила приметы и села на диван.

– Слава Богу! – сказала она. – Наконец я от тебя отдохну.

– Ты не очень-то радуйся, – сказал я. – Возможно, я вернусь.

– К разбитому корыту, – прокомментировала она.

– Починим корыто, – уверенно сказал я. – Кроме того, я привезу кучу денег. В долларах, марках, фунтах и йенах.

– Дурак! – сказала она. – Йены в Японии.

Грамотная у меня жена! Даже не захотелось от нее уезжать. Но долг перед прогрессом человечества я ощущал уже в крови.

Да! Самое главное. Сюрприз, так сказать.

На последней стадии оформления выяснилось, что я поеду не один. Один я бы там заблудился. Со мною вместе отправляли Лисоцкого. А с нами ехал тот самый Черемухин, с которым я успел достаточно познакомиться за полгода. Черемухин был далек от науки, зато близок к политике. Он окончил институт международных отношений и рвался познакомиться с Бризанией. Черемухин знал очень много языков. Практически все, кроме русского. По-русски он изъяснялся кое-как.

Я всегда был убежден, что рыть яму ближнему не следует. А если уж роешь, то надо делать это умело, чтобы самому туда не загреметь. А Лисоцкий загремел. Он, видимо, немного переусердствовал, рекомендуя меня в Африку. В результате решили, что Лисоцкий имеет к Африке какое-то интимное отношение, и нужно его тоже отправить. Лисоцкий попытался дать задний ход, но было уже поздно. Тогда он сделал вид, что страшно счастлив. Он бегал по кафедре, ловил меня, обнимал за плечи и принимался планировать нашу будущую жизнь в Бризании буквально по минутам. Я уже с ним кое-где бывал вместе, поэтому слушал без восторга.

Наступило, наконец, время отъезда.

Маршрут был сложный. Прямого сообщения с Бризанией еще не наладилось. Черемухин сказал, что поедем синтетическим способом. Он имел в виду, что мы используем все виды транспорта. Черемухин и не подозревал, насколько он был близок к истине. Тогда он думал, что мы поедем так:

1. Ленинград – Москва – Одесса (поезд),

2. Одесса – Неаполь (теплоход),

3. Неаполь – Рим (автобус),

4. Рим – Каир (самолет),

5. Каир – Бризания (на перекладных).

– На каких это перекладных? – спросил я.

– Верблюды, слоны, носильщики... – сказал Черемухин. – Да не бойся ты! Язык до Киева доведет.

Между прочим, это были пророческие слова, как вы потом поймете.

– А какой там язык? – спросил я.

– На месте расчухаем, – сказал Черемухин.

Этот разговор происходил уже в поезде «Красная стрела» сообщением Ленинград – Москва. О душераздирающих сценах прощания с родными и близкими я распространяться не буду. Это легко представить. Чуть-чуть отдышавшись от объятий, мы, будущие бризанцы, сели в купе за столик и стали пить коньяк. Наш, армянский, за бутылку которого в Бризании дают слона с бивнями.

У Лисоцкого багаж был порядочный. Три чемодана.