Потерянный дом, или Разговоры с милордом - Житинский Александр Николаевич - Страница 130

И тотчас метальщики, находившиеся ближе к Невскому, оборотились и направились в мою сторону. Сердце мое забилось громко: оно ходило ходуном в груди, дыхание прервалось. Я уже готов был увидеть императорскую карету с четверкой лошадей и казаками, скачущими впереди и сзади нее, как вдруг на набережную канала вырулило такси с зеленым огоньком и направилось в сторону Конюшенной. Не успел я ничего сообразить, как Петр, находившийся метров на пятьдесят ближе к углу, выскочил на проезжую часть и, взмахнув рукою, швырнул мячик на мостовую. Мячик высоко подпрыгнул и упал в канал. Машина шарахнулась в сторону. Я успел увидеть, как Петр и остальные метальщики перебегают пешеходный мостик по направлению к улице Софьи Перовской.

Машина резко затормозила, из нее выскочил водитель. Я узнал его. Это был тот самый таксист, который привез меня к фундаменту моего дома злополучной апрельской ночью. Он послал крепкое ругательство вслед убежавшим злоумышленникам, потом перевел взгляд на меня.

– Здравствуйте. Вы меня узнаете? – заискивающе спросил я, чтобы не быть заподозренным в соучастии.

– А-а... Это ты... – протянул он хмуро. – Вот сволочи, скажи! Своими бы руками удавил!.. Что он там швырнул? – водитель подошел к парапету, поглядел на воду. – Мячик, что ли? Я перепугался, думал – бомба!

Я стоял возле такси, не зная – уходить или нет. – Водитель, сплюнув, вернулся к машине.

– Дом-то нашел свой? – лениво поинтересовался он.

– В общем, да, – мне не хотелось об этом говорить.

– Бывают заскоки по пьянке. Сколько хочешь... Вчера вез мужика, тот тоже не мог адреса вспомнить... Подвезти? – он уселся на свое место.

– У меня денег нет, – сказал я.

– А куда тебе?

– На Петроградскую.

– Садись, по пути. Я в парк еду, – он распахнул переднюю дверцу.

Усаживаясь в машину, я успел увидеть на другом берегу канала Алю. Она стояла у парапета, сцепив пальцы, и смотрела в мою сторону.

На конспиративную явку я прибыл раньше других заговорщиков. Дом на углу Широкой и Малого тоже находился на капитальном ремонте, в той именно стадии, когда успели сломать, но строить еще не начинали. Здесь окна, выходящие на улицу, были закрыты ржавыми железными листами, двери парадных заколочены досками, а единственная подворотня загорожена сломанными чугунными воротами, снятыми с петель и скрученными посредством толстой проволоки. Я обогнул дом и зашел в следующую подворотню, откуда мне удалось проникнуть во внутренний двор ремонтируемого дома. Он являл собою еше более печальное зрелище, чем дом на углу Фурштадтской. Огромные кучи строительного мусора громоздились тут и там; часть дома была вынута изнутри вместе с перекрытиями, остались лишь наружные стены; другая часть сохранила перекрытия, но лишилась наружной стены, так что во двор выходили пустые ниши комнат с разномастными обоями. На четвертом этаже, у самого края пропасти, стоял шкаф с зеркальной дверцей, которая медленно поворачивалась на ветру с едва слышным скрипом. Зеркало было разбито.

Я уселся в углу двора на железный остов скамейки. Вскоре во двор зашли двое подростков из команды Николая Ивановича. Не обратив на меня ни малейшего внимания, они исчезли в зияющем провале парадного и через несколько секунд вынырнули на втором этаже в комнате с голубыми обоями. Один из них установил у края пропасти два кирпича в виде буквы «Т», после чего подростки укрылись в доме.

Прошел еше один, затем появился мой напарник в синих очках, скользнул по мне взглядом.

– Петр! – окликнул я его.

Он сделал вид, что не слышит, и тоже исчез в доме. Наконец, во дворе появился Николай Иванович с дочерью.

Я поднялся со скамейки и направился к ним. Они остановились.

– Я пораньше приехал. На такси, – объяснил я, чувствуя какую-то непонятную вину.

– Почему вы не метнули заряд? – строго спросила Аля.

– Аленька... – опешил я.

– Погоди. Это нам тоже пригодится, – сказал дочери Николай Иванович, направляясь к парадному.

– Вы что... серьезно? – упавшим голосом произнес я вслед, но делать нечего – приходилось доигрывать нелепую постановку до конца.

Внутри дома было омерзительно. Как видно, пьяницы Петроградской стороны использовали пустующую коробку дома для своих нужд. Приходилось то и дело переступать через нечистоты, остатки еды, следы рвоты. В воздухе стоял отвратительный запах мочи.

Стараясь не дышать, я поднялся на второй этаж. Заговорщики собрались в одной из внутренних комнат, где тоже хватало грязи и вони. Они стояли в кружке, центром которого был Николай Иванович. Я подошел и встал сзади.

– Акция не удалась, – сказал Николай Иванович. – Произошло это по вине вашего товарища. После бомбы Рысакова, как вы знаете, должен был последовать еще один взрыв. Но его не было.

Молодые люди обернулись ко мне без тени улыбки или снисходительности. Я почувствовал себя весьма неуютно. Дурацкая история! Неужели я должен оправдываться перед этими юнцами в том, что не швырнул мячик на мостовую?! Полная чушь.

– Вы нарушили уговор и поставили под удар организацию, – жестко произнес Петр, глядя на меня сквозь синие стекла.

– Я не уговаривался, позвольте! – воскликнул я.

– Вы взяли заряд. Мы на вас рассчитывали, – сказал младший сын Николая Ивановича Леша.

– Ну, виноват... Мне не нужно было, – пробормотал я.

Николай Иванович еле заметно улыбался.

– Что решит Исполнительный комитет? – спросил он.

Подростки потупились, размышляя. Слово взял старший из сыновей Николая Ивановича.

– Это нельзя расценивать как предательство.

– Это малодушие, – сказал Петр.

– Мы не можем судить за трусость. Пусть он сам себя судит. Честь революционера требует, чтобы он сам покарал себя смертью, – заключил брат Али.

Я похолодел. Мне предлагали самоубийство.

– Он должен искупить вину жизнью, правильно, Николай Иванович? – раздался голос сбоку.

Я повернул голову. Рядом стоял тщедушный паренек с унылым взглядом и с прыщавым лицом.

– Я не член Исполнительного комитета. Решать должны вы, – ответил Николай Иванович.

Наступила тишина. Подростки мялись. Тогда Петр взял на себя функции судьи, опрашивающего присяжных. Он называл каждого по имени, и в ответ я слышал:

– Смерть.

– Смерть.

– Смерть...

Я был приговорен к самоубийству единогласно. Юноши побледнели, дышали порывисто. В холодном смрадном воздухе вспыхивали облачка пара у губ. Да и мне, признаться, было не по себе. Молчание прервал Николай Иванович.

– Занятие окончено. В следующий раз мы разберем акцию первого марта и процесс Желябова и Перовской. Спасибо, можете быть свободны.

Юноши разошлись, не глядя друг на друга. Поколебавшись, ушла и Аля. Мы остались вдвоем с Николаем Ивановичем в пустом загаженном помещении, которое когда-то было человеческим жильем. Здесь, в этих стенах, любили друг друга, рождались и умирали, теперь же все покрыто дерьмом...

– Ну, как вам понравилось?.. – усмехнулся Николай Иванович.

И тут я взорвался. Я кричал, что это бесчеловечно, что он калечит юные души, что нельзя приговаривать к смерти за малодушие...

– Завтра вы предъявите свой реестр несправедливостей и снова зальете все кровью! Надоела кровь! Сколько можно крови?! – кричал я.

Николай Иванович слушал меня угрюмо, но спокойно.

– История – жестокая вещь, – сказал он только и, повернувшись, пошел к лестнице, переступая через кучи дерьма.