Потерянный дом, или Разговоры с милордом - Житинский Александр Николаевич - Страница 87

Следовало немного обождать и осмотреться. Может быть, что-нибудь известно Лиле – с нею Ирина всегда делилась... Тут кстати выбежала из-за дома Лиля в кухонном переднике, на ходу вытирая об него мокрые руки. Она вскрикнула: «Женя!» – и обняла его. Евгению Викторовичу на мгновение полегчало: Лиля, искренняя душа, обрадовалась ему по-настоящему.

– А Иришка? Егорка?.. Ну, да... ну, да... ты один... ничего... вот поговорим! наговоримся. – Она сияла, будто солнышко встретила из-за тучи.

Лиля заметно постарела, голова была почти совсем седой; гладкая прическа на пробор еще больше старила ее. Демилле не видел молодой Лили, той бесстрашной и влюбленной в своего Спицына, летевшей, словно на крыльях, к гибели. Когда он впервые увидел ее перед своей женитьбой, крылышки уже были обломаны, но еще оставалась молодость. Сейчас ушла и она.

Они обогнули дом и оказались у входа в кухню, где под широким полотняным навесом стоял длинный деревянный стол, на котором красовалось блюдо вареников с вишнями. Теща ставила на стол тарелки, вытащила откуда-то бутыль собственного домашнего вина.

– Заяц, ты где? – раздался голос Михаила Лукича, и сам он вышел из задних дверей дома, одетый в одни шорты.

– Здесь я, заяц, – откликнулась Серафима Яковлевна. – Погляди, кто приехал!

Михаил Лукич основательно расцеловался с зятем.

Родители Ирины с молодости называли друг друга «зайцами», иной раз этой кличкой награждались дочери и внук, перепадало даже и Демилле, но в исключительных случаях. Вероятно, в молодости это было более уместно, но сейчас трудно было представить что-либо более далекое от зайца, чем Серафима Яковлевна. Тем не менее глаза Михаила Лукича неизменно вспыхивали любовью, когда он обращался к жене с ласковым прозвищем.

– Ну, рассказывай, Женя, рассказывай! – поторапливала Лиля, когда Демилле уселся за стол, скинув пиджак, и выпил с тестем вина.

– Дай поесть человеку, – оборвала мать.

– Ну что рассказывать... – степенно начал Демилле (он всегда не нравился себе здесь, ибо против воли постоянно играл какую-то роль; сейчас – роль солидного мужчины, мужа). – Все, в общем, по-старому... Работаем. Живем хорошо... – а в голове опять же против воли нарисовалась та жуткая ночная картина с пылающими газовыми факелами и темной громадой фундамента с зиявшими щелями подвалов. – Ириша работу поменяла. Она вам писала или нет? – задал он наводящий вопрос.

– Как же матери не написать. Мать – самый родной человек, – изрекла Серафима Яковлевна, доведя до зубовного скрежета Евгения Викторовича, прекрасно знавшего об отношениях матери и дочерей.

– Когда ж письмо было, заяц? Да недели две, – сказал Михаил Лукич.

Серафима кивком подтвердила.

«Посмотреть бы это письмо», – подумал между строк Демилле и продолжал живописать картину счастливой семейной жизни. Михаил Лукич слушал удовлетворенно – именно так и должна складываться жизнь! – он любил порядок. Теща кивала снисходительно: она не верила в чужое счастье, признавая лишь то, что рождалось благодаря ее деятельности. Лиля, примостившаяся на дальнем краю стола, сначала слушала с жадностью, даже румянцем покрылась от возбуждения, но довольно скоро взгляд ее потух, она отвела глаза, румянец исчез со щек. Воспользовавшись паузой во вдохновенном вранье Евгения Викторовича, она выскользнула из-за стола как бы по делу и скрылась.

После завтрака теща провела Демилле по саду и дому, демонстрируя новшества, появившиеся за два года со времени их последнего приезда. Среди прочих была финская баня с бетонным небольшим бассейном перед нею; впрочем, вода в бассейне отсутствовала, а вместо нее навалена была всякая хозяйственная рухлядь. В углу сада, в больших ящиках, обтянутых проволочной сеткой, жили кролики. Участок был устроен следующим образом: фасадная часть перед домом, выходившая на улицу, отдана была под виноградник, расположившийся в двух метрах над землей на деревянных рейках и покрывавший переднюю часть участка сплошным зеленым навесом; позади двухэтажного каменного беленого дома находился сад с персиковыми, грушевыми и сливовыми деревьями Тут же по бокам расположились хозяйственные постройки, крольчатник, новая баня и старый душ с приспособленным наверху и окрашенным в черный цвет бензобаком гидросамолета. Обитая цинком дверь вела в погреб.

Серафима Яковлевна провела Демилле во второй этаж, где обычно он жил с семьей в летние приезды. Здесь ничего не изменилось. Теща, тяжело переваливаясь и скрипя ступеньками, спустилась вниз и вскоре вернулась со стопкой крахмального белья. Белье было слабостью Серафимы, она его лелеяла, прачечных не признавала, стирала и гладила всегда сама, развешивая после стирки в саду.

Демилле остался один, уселся в кресло, ноги положил на стул. «Все-таки надо отдать ей должное, – размягченно подумал он о теще. – Если бы не ее фанаберия, цены бы ей не было!»

Эти мысли были прерваны Лилей, поднимавшейся к нему по лесенке.

– Женя, к тебе можно? – спросила она, появляясь с каким-то конвертом в руках. Демилле поразился перемене, произошедшей с Лилей за час. Взгляд был потухший, безвольный, щеки словно ввалились; теперь во всем облике ее проступали болезненность и вялость. Она уселась на стул, с которого Демилле поспешно убрал ноги, и положила надорванные конверты перед Евгением Викторовичем на столик.

– Вот, прочти, – сказала она.

Демилле взял в руки письма. Их было три. Он сразу узнал почерк Ирины и первым делом проверил даты по штемпелю. Первое письмо датировано было концом апреля, второе написано в середине мая, а третье – в самом конце июня, около двух недель назад. Обратный адрес на всех трех был старый: ул. Кооперации, д. 11, кв. 287. По ободочку штемпелей Евгению Викторовичу удалось прочитать: «Петроградский узел связи». Впрочем, это ничего не значит – где-то там Ирина теперь работает. Какой же он идиот! Не удосужился узнать хотя бы место ее работы. Знал лишь, что раньше ездила к Финляндскому вокзалу, а в марте стала ездить на Петроградскую.

С волнением вынул он последнее письмо из конверта и принялся читать. Лиля выжидающе смотрела на него. Письмо было всем: «Здравствуйте, мама, папа и Лиля!» Далее шли обычные домашние новости, в основном, про Егорку – что он читает и мастерит, немного о своей новой службе («сижу у закрытого решеткой окна и переписываю продуктовые счета»), совсем коротко о Евгении Викторовиче («у Жени все в порядке») – Демилле даже крутанул головой – в порядке! – письмо было написано в те дни, когда он с покойным Аркашей ночами слонялся по котельным. Остальные два письма почти не отличались от первого. В том, что было написано в мае, говорилось о нем – «у Жени много работы, приходит домой поздно», а в апрельском, отосланном через неделю после перелета дома, сказано: «Женя уехал в командировку, сидим одни». Это хоть чуть-чуть было похоже на правду.

В сущности, во всех трех письмах была та же обтекаемая и утешительная ложь, которую он только что преподнес родственникам. Но почему тогда Лиля принесла ему эти письма? Он взглянул на нее.

– Женя, что у вас произошло? – спросила она тихо.

– Ну, что ты, Лиль! – бодро произнес он, называя ее так, как когда-то, в первые годы их брака с Ириной, было принято у них. Поводом была французская фамилия Евгения Викторовича, тогда они все называли друг друга с шутливой подчеркнутой галантностью – Эжен, Лили, Ирэн – им это очень нравилось.

– Я чувствую. Расскажи мне...

– Да все в порядке! Иришка же пишет. Вот... – он указал на письма.

– Не обманывайте меня. Зачем вам меня обманывать? Вы же с нею не вместе. Я знаю.

– Откуда ты можешь знать?

– Я чувствую, – повторила Лиля.

Евгений Викторович нахмурился. Рассказывать или нет? С одной стороны, секретов у них от Лили не существовало, несмотря на то, что виделись не каждый год. Но с другой – как она это воспримет?

– В общем, ты права... Мы разошлись... – нехотя признался он.

– Нет-нет. Это не так, – быстро сказала она. – Разойтись вы не могли. Неужели несчастье?