Девушка со снайперской винтовкой - Жукова Юлия Константиновна - Страница 28

Алексей Попов был высоким, статным, весьма привлекательным мужчиной, его очень украшала широкая открытая улыбка. Между прочим, он единственный из дивизиона (а может быть, и полка) участвовал в Параде Победы 24 июня 1945 года на Красной площади в Москве. Алексей не стеснялся говорить о своих чувствах, предлагал даже выйти за него замуж, обещал развестись с женой. Много разговоров было у нас с ним на эту тему. Вероятно, потом он что-то рассказал своей жене, потому что после войны я получила от нее письмо, в котором она благодарила меня за то, что я не отняла у нее мужа.

Петр Чирков резко отличался от Васи и Алеши. Он — типичный деревенский балагур, коренастый, всегда с простоватым выражением на лице, полуграмотный. Зато отличный и верный друг, который ни перед кем не боялся взять меня под защиту. Однажды, видя, как тягостны мне грубые ухаживания капитана, Петя прямо в лицо ему бросил: «Оставьте младшего сержанта Жукову в покое. Я ее люблю, она меня тоже любит, и после войны мы решили скрепить нашу любовь браком». Бедный Петя после этого не вылезал из нарядов вне очереди. И однажды мимоходом он грубо сказал мне: «Черт принес тебя к нам на наши головы». Допекли парня! Но в наших отношениях ничего не изменилось. Каждый раз, когда я появлялась в нашем сугубо мужском обществе, Петя громко, во весь голос начинал петь: «Когда я на почте служил ямщиком…» При полном отсутствии у него голоса и слуха «серенада» получалась фантастическая. Я всегда в этой ситуации чувствовала себя неловко, но мои увещевания на Петра не действовали, он неизменно встречал меня этой песней, придавая лицу скорбное выражение.

Потом, после войны, все трое писали мне в Уральск. Но, стремясь забыть войну и все, что могло бы напоминать о ней, я не ответила ни на одно письмо. Как могла я так поступить?! К тому же оказалось, что напрасно я насиловала свою память: я ничего и никого не забыла. Если бы можно было время повернуть вспять! Я написала бы всем им большие письма, нашла бы для них самые теплые и добрые слова. Сейчас же я могу сказать одно: «Простите меня, ребята. Я всегда помнила вас и благодарна судьбе за то, что вы были в моей жизни».

Наступил апрель 1945 года. Наш полк двигался на Кенигсберг. Приказом командира дивизиона я была назначена старшей телефонисткой. Василий Столбов быстро научил меня всем премудростям моей новой военной профессии. В руках у меня теперь уже не винтовка, а автомат. Хорошо, что в школе всему научили. Весьма смутно помню события этого месяца.

Даже жесточайшие бои за Кенигсберг не отпечатались в памяти, не оставили такого тяжкого ощущения, как прежние события, которые пришлось пережить в составе 611-го полка. В окопах не мокла, в атаку не ходила, под постоянным, непрекращающимся огнем не сидела. Или все стало более привычным?.. Мне помнится мощнейший артиллерийский обстрел Кенигсберга, который вел наш полк, оглушающий непрерывный грохот орудий и минометов, плотный огонь, удушливый дым. Однако после Ландсберга все это казалось не таким уж страшным. Все-таки в пехоте, мне кажется, тяжелее всего…

Надо сказать, что здесь меня тоже по возможности берегли. Думаю, что этим я обязана в первую очередь нашему комиссару майору Юрасову. Хотя в 1942 году институт комиссаров был отменен и взамен в воинских частях ввели должности заместителей командиров по политической работе, мы по привычке и для краткости по-прежнему звали их комиссарами. Да, честно говоря, нам как-то больше нравилось старое название — комиссар. У меня это слово ассоциировалось с героизмом, мужеством, верностью. Наш комиссар был человеком справедливым, он не позволял себе грубости по отношению к подчиненным даже в самые критические моменты, любил солдат и бережно к ним относился.

Так получилось, что в последний месяц войны, когда погибнуть было бы совсем уж обидно, я оказалась в относительной безопасности при штабе дивизиона, обеспечивая связь командования с подразделениями.

9 апреля наши войска взяли Кенигсберг. Потом опять куда-то шли.

Чего только не случалось со мной! Помню, как во время одного длительного и очень тяжелого перехода кто-то из солдат предложил мне, чтобы немного передохнуть, часть пути проехать верхом на лошади. Подвел дремавшую на ходу лошадку, сказал, что она смирная, и помог взобраться в седло. Раньше я никогда не только не ездила верхом, но и близко-то к лошади не подходила. Сидеть мне было неудобно. Только хотела я попросить помочь мне слезть с лошади, как вдруг невдалеке разорвался снаряд. Моя «смирная» лошадка понеслась во всю прыть! Выглядела я, очевидно, презабавно, и вся колонна, вдоль которой несла меня лошадь, буквально заходилась в хохоте. Потом кто-то остановил, наконец, этого скакуна, снял меня и поставил на землю. Я еле отдышалась.

Гораздо удачнее оказался эксперимент с велосипедом, на котором я с удовольствием прокатилась немного. На дорогах, по которым мы шли, попадалось много всякого добра: брошенные хозяевами исправные автомашины, мотоциклы, велосипеды. Вот мы и развлекались, когда позволяла обстановка.

Часто в полях, на дорогах встречались бесхозные лошади, целые стада жалобно мычавших коров, которых некому было доить, и бедные животные смотрели на нас грустными глазами. Среди солдат всегда находился кто-нибудь, владеющий искусством доения, поэтому мы часто лакомились парным молоком. Коровы же были и основным источником пополнения наших мясных запасов. Тогда мы питались только свежим мясом.

От того периода, как и от всей войны, осталось много тяжелых впечатлений. Однажды на марше я увидела около хутора, недалеко от шоссе, сложенные штабелем обгоревшие предметы большого размера. Не разглядев издалека, что это такое, я подошла ближе. Не описать охватившего меня ужаса, когда я увидела, что обгоревшие предметы — это не что иное, как трупы наших солдат… Очевидно, так расправились фашисты с военнопленными. Подошли другие солдаты и офицеры, постояли, сняв головные уборы. Затем командир распорядился всех захоронить, оставил для этого группу солдат, а остальные продолжали путь. Надо было видеть и слышать солдат! Я же просто ревела, не скрывая слез.

Наступил Первомай, встретили его на марше. Шли и в ночь на 2 мая. Стрельбы не было слышно. Мы шли по шоссе, разговаривали друг с другом. Меня чем-то угостили, и я с удовольствием ела на ходу. Вдруг приоткрылась дверца идущей впереди автомашины, оборудованной под узел связи, оттуда кто-то высунулся и закричал во все горло: «Братцы! Берлин взяли!» «Ура-а-а!» — мощно разнеслось в ответ. Все бросились обниматься, кто-то заиграл на гармошке, кто-то прямо на шоссе начал отплясывать.

«Отставить! Вперед, марш!» — радостно прозвучал голос командира.

В ближайшие дни полк получил приказ временно расквартироваться в Гайдау. Это небольшое местечко недалеко от Балтийского моря. Мы жили в тревожном ожидании: что с нами будет дальше? По радиосводкам знали, что война практически закончилась. Каждый думал тогда: может быть, теперь без нас обойдутся? Может быть, живыми останемся? Так хотелось на это надеяться! Ведь обидно было бы погибнуть на пороге победы.

И вот наступил исторический день. Той памятной ночью солдаты, как и всегда в боевых условиях, спали не раздеваясь и не разуваясь, вповалку на полу, все в одной комнате. Вместе с ними, моими товарищами, и я. Теперь я уже не боялась их, у меня были надежные друзья и защитники. Вдруг сквозь сон слышу полушепот: «Младший сержант, Юля, вставай. Победа!» Это Столбов, желая сделать мне приятное, хочет, чтобы я первая узнала о победе.

Но вот чудо: от этого полушепота просыпаются, будто по команде, все, находившиеся в комнате. Бывало, и под грохот артиллерийской канонады спят, не добудишься, а тут все разом проснулись. Подхватив оружие, выскочили на улицу. Творилось нечто невообразимое: объятия, слезы, смех, беспорядочная стрельба в воздух. Артиллеристы дали несколько мощных залпов в сторону моря. Откуда-то взялся баян, раздалась музыка, начались импровизированные танцы. Победа! Долгожданная победа! Потом это слово будут писать с большой буквы, потому что наша Победа была великим подвигом всего народа, очень дорого заплатившего за эту победу. Будет учрежден государственный праздник — День Победы.