Критическая Масса, 2006, № 4 - Журнал Критическая Масса - Страница 42

42

Пушкин, который предпочитал «для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи», возникает и в другом забавном стихотворении, начинающемся по всем правилам постмодернизма: «Гости съезжались на дачу…» И вот какое предположение мы в нем вычитываем:

Пушкин — помещик, но он же и дачник уже,В Вырице жил бы сегодня, а то — в Комарове.

Пушкин был человеком чести. А ведь давным-давно «русскому человеку честь — только лишнее бремя». Неужели поливал бы люпины? Дикое и какое-то неумное заявление. Не зря рифма «канаве—поправив» (в последней строфе) ставит кривоватый крест на всем стихотворении.

Еще одно произведение, заваренное на дремлющем гражданском чувстве, под занавес мстит автору. Рассказав о несчастьях, преследующих отчизну («То подводная лодка, то вертолет…»), поэт пишет:

Если слезы людские собрать в бидон,Чан, цистерну, я думаю, что в затонИли в озеро — тишь да гладь,Столбиками со всех обнести сторон,Да прибавить все слезы былых времен,Соль могли бы, наверное, добывать,В день, быть может, по сотне тонн.

Вымученная, нехорошая (в приторно-фольклорном духе) идея, и — полное отсутствие музыкального слуха. Бидон.

Вслед за Анненским К. полагает, что музыка есть гарантия счастья. Но какую музыку слышит человек, использующий этот серый словарь, эти вводные «я думаю», «наверное», «быть может», да еще в пределах одной строфы? Так Акакий бормотал: «того-этого». Кстати: «Пунктуация — радость моя!» — восклицание не только К., но и несчастного гоголевского персонажа. (И где-то в другом стих-ии — «почерк внимательный, пристальный мой, дружелюбный», — тоже его.) Стихотворение «Пунктуация…» выражает, говоря языком К., озабоченность состоянием русской литературы:

Огорчай меня, постмодернист,Но подумай, рассевшись во мраке:Согласились бы Моцарт и ЛистУпразднить музыкальные знаки?

Но почему постмодернист сидит во мраке? Да и не сидит, а расселся? Такое наполнение строки говорит о кризисе пострашней постмодернистского пренебрежения запятыми. Это унижение поэтической речи, иными словами — графомания.

Вернемся к теме самолюбования:

Как я дружу, не пойму, с этим мрачным типом,Мнительным, мелочным, можно сказать, унылым,Деньги считающим…

Этот «тип» — сам поэт, когда Аполлон не требует его к священной жертве. Но в конце стихотворения, перечислив все нестрашные свои грехи и присмотревшись к себе позорче, поэт разделывается с двойником:

Я на тебя не похож, посмотри, как жадно,Радостно я смотрю на сирень, на ливень,Есть меж нас разница, есть — и она громадна!

Последняя строка непроизносима: «есть меж нас разница, есть…» И хотя это словесный фарш, разница меж них воистину есть, и глубокомысленно стыдиться ее — ханжество. Только обыватель от поэзии может думать, что подсчитывать деньги позорно. Почему бы на материалистическом досуге и не подсчитать и не рассчитать, хватит ли до получки? А если хватит, то еще радостнее посмотреть на сирень и на ливень? На кого рассчитано это жеманство? На девушку из ЛИТО?

Или такая позирующая обеспокоенность:

Скажи, что с человечеством стряслось,Случилось? Есть ли выход? Я не вижу.Обида закипает. Душит злость.Мне хочется в клочки порвать афишу,Что, право ж, не похоже на меня.

Это стихотворение сострадает животным в зоопарке. Но на себя — вспомнив ли совет Крылова: «не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» — автор успевает кокетливо взглянуть: «…что, право ж, не похоже на меня». Здесь поэта полюбят сразу две девушки: одна оценит страстность (он афишу может порвать!), другая — мужественную сдержанность и культурность (не будет рвать, справится!) Так что — пойдем голосовать или нет? Будем рвать афишу или повременим? Надо на что-то решаться: сомнение губит душу.

К. и сам проговоривается в стихах о стихах: «Лучшие так и написаны, как перед Богом». Нет, не «как перед Богом», а перед Богом, а нелучшие — перед девушками, или юношами, или партией, и всегда на «мы». К Богу ведь не обращаются от имени интеллигенции… В одном старом фильме врач спрашивает пациента: «Как мы себя чувствуем сегодня?», на что пациент отвечает: «Странные вы, доктора, всегда на „мы“… Мы с Вами, доктор, чувствуем себя по-разному». Верно, нечего «мыкаться». Но тогда — без заискивающего провозглашения равенства между собой и читателем — как понравиться?

Перекурим:

Как тут не закурить? Но веющий с Канала,Нарочно, может быть, поднялся ветерок —И крошка табака горящего упалаНа брюки мне, чтоб я тот миг забыть не мог.

Лирический герой в Венеции, а поэт пишет стихи, глядя на брюки с дырочкой. «Я дырочку прожег на брюках над коленом / И думал, что носить не стану этих брюк…» Купить новые? Но тогда развеются воспоминания. Носить так? Да, буду носить, кому какое дело, а мне в дырочку Венецию видно. Такова пародия на Пруста. Пропрустово ложе.

А это на кого пародия: «В комнате стояла свежесть сада./ Было в ночь распахнуто окно…»? На том заигранном рояле, который «был весь раскрыт», взята фальшивая нота.

И не мудрено, ведь со временем он стал весь разбит, и уже Надсон играл на нем из рук вон плохо.

Еще одна сторона творчества К.:

Не люблю французов с их прижимистостью и эгоизмом,Не люблю арабов с их маслянистым взором и фанатизмом,Не люблю евреев с их нахальством и самоуверенностью…

Дальше перечисляются англичане, немцы, итальянцы, русские и пр., затем следует просьба не переводить стихотворение на иностранный (мир обидится), а завершается сообщение ссылкой на Фета:

Фет на вопрос, к какому бы он хотел принадлежать народу,Отвечал: ни к какому. Любил природу.

Поскольку каждый национальный характер определен как среднестатистическая сплетня о нем, постольку автор, думается, в начале стихотворения подтрунивает над этой пошлостью, хотя бы она шуровала и в нем самом. На иронию вроде указывает и форма изложения, — в духе докладной записки. Финал развенчивает наши надежды. Нет, он серьезно… Но даже если К. шутит, то шутит сально. Мне кажется, что имя такому высказыванию: нерадивый эпатаж.