Коко Шанель - Гидель (Жидель) Анри - Страница 38

Едва справив новоселье, Коко поручает своему преданному Жозефу (который к тому времени потерял жену) набрать большое количество персонала, необходимого для обслуживания нового жилища. Для нее не составляло проблемы меблировать и декорировать его в соответствии с тем, как этого требовала его классическая архитектура. Правда, не в ее вкусе были деревянные украшения стен в интерьерах. Ей не нравились ни их бледно-зеленая окраска, ни золоченая резьба. Но удалить их она не могла – ведь особняк был объявлен историческим памятником. Единственный выход – замаскировать как можно тщательнее. Лучше всего для этого подойдут любимые лаковые ширмы от Короманделя. С самого начала королем обстановки стал огромный черный рояль «Стейнвей», явившийся воистину сердцем дома. Чтобы сыграть на нем, выстраивались в очередь Стравинский, госпожа Серт, Дягилев, пианист-аккомпаниатор «Русских балетов», а иногда и Кокто. Украшая свою квартиру, она подчас спрашивала совета у Жозе Марии Серта, очарованного стилем барокко; но ее не очень-то вдохновляли некоторые фантазии, которые она почитала вычурными. Она куда больше, чем он, использовала черный, бежевый и каштановый, а в особенности темно-коричневый. «Повсюду, – скажет она позже, вспоминая свои квартиры, – у меня был чудесный ковер цвета светлого Колорадо, сияющий шелковистыми отблесками, как хорошие сигары, и вытканные в моем вкусе занавески из бархата каштанового цвета с золотыми позументами, похожими на перехваченные золотистым шелком головные уборы, которые носил Уинстон (Черчилль). Я всегда платила не торгуясь, хотя мои друзья протестовали, а Мися даже рвала на себе волосы…» Габриель отвалила 100 тысяч золотых франков за старинный ковер Савонери, приобрела большие кресла золотистого цвета, декорированные черным бархатом, что не препятствовало ей обставлять комнаты также многочисленными канапе. В любое время года в доме было белым-бело от белых цветов – Коко не скупилась на пышные букеты. Благодаря множеству огромных зеркал перспективы этого убранства раздвигались до бесконечности. Что до освещения, то Габриель специально проследила, чтобы оно было очень мягким. Благодаря мудрому сочетанию старинного и нового, а главное, благодаря обаянию ее личности в новом жилище Габриель создалась волшебная атмосфера, куда потянулись толпы художников и литераторов, собиравшихся вокруг хозяйки.

И впрямь, за те годы, что здесь жила Шанель, особняк на рю Фобур-Сент-Оноре стал свидетелем множества встреч ярких, выдающихся людей. Кого здесь только не было – и чета Серт, и Пикассо, и Кокто, и Радиге, и Дягилев, и Борис Кохно, и Моран, и Хуан Грис, и Франсуа Пуленк с другими музыкантами из «Группы шести», и Этьен де Бомон; захаживали несколько членов клана Ротшильдов и множество других светских особ, среди которых было немало клиентов Коко. Для тех же, кто пользовался особой благосклонностью хозяйки, отводилась особая комната – кто-то проводил там одну только ночь, а кто и три недели… Среди них были мадам Серт, Стравинский и Пикассо, который страсть как боялся оставаться ночью один. Когда его жена Ольга Хохлова, танцовщица дягилевской труппы, разрешившись от бремени сыном Пауло, отдыхала в Фонтенбло, счастливый папаша не вернулся к себе в квартиру на рю Ля Боэти, а попросил гостеприимства у Габриель.

Не кто иная, как Мися, познакомила Коко с художником – по-видимому, это произошло в 1917 году, когда Пикассо вместе с Кокто, Дягилевым и Эриком Сати работал над спектаклем «Парад». Он как раз вернулся из Рима, где встретил Ольгу… Пикассо, которого представила Габриель мадам Серт, уже не был тем классическим мазилой с трубкой в зубах, каким его застал Кокто в 1915 году в доме номер 5-бис по рю Шельхер, что возле кладбища Монпарнас. Теперь он был куда состоятельнее – его живопись охотно покупалась, в особенности американцами. В 1920-е годы, когда он посещал особняк на улице Фобур-Сент-Оноре, он элегантно одевался, всегда был при галстуке, а то и при часах на цепочке… Что не могло не вызывать раздражения и насмешек его собратьев по кисти и карандашу. Но что оставалось неизменным в этом человеке с крепко сбитым торсом, так это черная как чернила прядь, ниспадавшая ему на бровь, и острый взгляд таких же черных круглых глаз, который вас пронзает как стилет, – от этого взгляда Габриель мигом почувствовала себя неуютно. И вот эти две химеры измеряли друг друга взглядом, изучали… и оценивали. В общем, признали, что друг друга стоят.

Среди гостей Габриель стоял особняком поэт Пьер Реверди. Представьте себе коренастого коротышку с черными, гагатовыми волосами, кожей с оливковым оттенком и ужасным южным прононсом. Его внешность представлялась бы довольно банальной, если бы взгляд его темных глаз не был озарен тем внутренним светом, который чарует всякого, кто приблизится. Габриель и Пьер впервые встретились у госпожи Серт через несколько месяцев после гибели Боя; но тогда она была слишком подавлена свалившимся на нее горем, чтобы обратить на него сколько-нибудь внимания. Реверди был на шесть лет моложе ее; ему был тогда 31 год. Уроженец Нарбона, сын виноградаря, разоренного кризисом 1907 года, он приехал в Париж, где жил на скромный заработок корректора в типографии. Обосновавшись на рю Равиньян на Монмартре, он бывал в гостях у художников Бато-Лавуара, живописцев и писателей – таких, как Хуан Грис, Пикассо, Брак, Аполлинер, Макс Жакоб. Он также был хорошо знаком с часто посещавшим тот квартал красавцем-итальянцем с Монпарнаса, чьи вспышки ярости терроризировали не только его подругу, но и соседей. Звали его Амедео Модильяни. Живописная атмосфера, царствовавшая в этой среде, была столь благоприятной для творчества, что вдохновила его на сочинение стихов – к концу войны их набралось уже несколько сборников, как, например, «Овальное слуховое окно» или «Кровельный шифер», проиллюстрированных его друзьями-художниками. Благодаря щедрости одного своего шведского друга он стал издавать журнал «Норд-Сюд» (по названию компании, эксплуатировавшей линию метрополитена, соединявшую Монмартр и Монпарнас – два тогдашних полюса культурной жизни французской столицы). Хотя журнал просуществовал недолго (в 1917–1918 годах вышло 16 номеров), он явился блестящей лабораторией сюрреализма; помимо Аполлинера и Макса Жакоба, там печатались Тцара, Арагон, Бретон и Суполь. Журнал стал связующим звеном между художниками и поэтами, которых привлекали новые тенденции.

Реверди жил, едва сводя концы с концами, со своей женой Анриетт, трудившейся помощницей швеи в ателье. Обиталищем чете служил ветхий домишко на Монмартре под номером 12 по улице Корто; там жили также художница Сюзанна Валадон с сыном, которого звали Морис Утрилло и которого беспробудное пьянство время от времени тянуло в Вильжюиф, в среду самых диких безумцев.

Обожая художников Монмартра, Реверди тем не менее наотрез отказывался принимать их богемный внешний вид: длинные грязные волосы, отвратительная трубка в зубах, закрученные спиралью штанины… Напротив – хоть он и не родился со складкой на брюках, как говорил Пикассо о Кокто, но всегда бывал одет в строгий двубортный пиджак, а поверх безупречно выглаженной рубашки неизменно носил тщательно завязанный галстук. Впрочем, это не мешало ему ненавидеть людей света. Правда, к Мисе это не относилось, потому что она окружала себя художниками, многие из которых были ее друзьями. Больше даже – с 1917 года она помогала ему, уговаривая друзей подписаться на журнал «Норд-Сюд» и покупая за бешеные деньги сборники его стихов, ограниченная часть тиража которых издавалась в роскошном виде.

В эту пору Реверди вызывал бурю восторга у молодых поэтов. В 1924 году Андре Бретон уже называет его среди предтечей сюрреализма, а в 1928 году провозглашает его, наряду с Арагоном и Суполем, «самым великим из ныне живущих поэтов».

Вплоть до 1921 года Габриель и Реверди были связаны друг с другом узами тесной дружбы. Но ало-помалу это чувство переросло в разделенную любовь. Не объясняется ли отчасти привязанность Коко к Реверди земными корнями поэта? То, что его отец был виноградарем, разоренным кризисом 1907 года, заставляло ее вспомнить об Альберте Шанеле, о котором она сложила красивый миф для своих подружек по сиротскому приюту в Обазине и который на деле лишь мечтал иметь виноградники… Больше даже, будучи ребенком, бедняга содержался взаперти в пансионе, как она – в монастыре. Все это притягивало Габриель к поэту. К тому же некие странности в его поведении… Вот, к примеру: однажды во время пышного приема у Коко он ни с того ни с сего покинул собравшихся и под проливным дождем бросился в парк собирать улиток… Не удивительно, что он снискал ореол «проклятого поэта», этакого Артюра Рембо послевоенных лет. Воистину, это была неординарная личность. Как и Габриель, которая отводила себе место среди ремесленников, а не среди художников, ему требовалось занятие для рук. Он обожал чинить что-нибудь, мастерить поделки… И наконец, вот главное: среди гостей Габриель образовалась общность людей с характером, одержимых абсолютом и бескомпромиссностью – никаких уступок! Но у Реверди эта тенденция столь ярко выражена, что сделалась почти патологической…