Петербург - Белый Андрей - Страница 46

– «По статистическим сведениям… Годовое потребление соли нормальным голландцем…»

И опять раздавалось:

– «Годовое потребление соли нормальным испанцем…»

– «По статистическим сведениям…»

Точно плакался кто-то

Ждали масок. И все не было масок. Видно, это был один только слух. Масок все-таки ждали.

И вот раздалось дребезжанье звонка: раздалось оно робко; точно кто-то, неприглашенный, напоминал о себе, попросился сюда из сырого, злого тумана и из уличной слякоти; но никто ему не ответил. И тогда опять сильней задилинькал звоночек.

Точно плакался кто-то.

В ту минуту из двух проходных комнат, запыхавшись, выбежала десятилетняя девочка и увидела заблиставший безлюдием только что перед тем полный зал. Там, у входа в переднюю, вопросительно стукнула дверь, а на двери слегка закачалась граненая и алмазы мечущая ручка; и когда пустота достаточно обозначилась меж стенами и дверью, из пустоты осторожно до носу просунулась черная масочка, и две блещущих искры проблистали в прорезях глаз.

Десятилетний ребенок увидел тогда меж стеною и дверью черную масочку и из прорезей две недобрые искры, устремленные на себя; вот вся маска просунулась, обнаружилась черная борода из легко вьющихся кружев; за бородою в дверях, шелестя, медлительно показался атлас, и к глазам сперва свои пальчики поднял испуганно десятилетний ребенок, а потом и радостно улыбнулся, захлопал в ладоши, и с криком: «А вот приехали маски, приехали!» торопливо пустился бежать в анфиладную глубину, – туда, где из виснущих хлопьев табачного синеватого дыма выделялся туманный профессор на своих слоновьих ногах.

Ярко-кровавое домино, переступая порывисто, повлекло свой атлас по лаковым плитам паркета; и едва-едва оно отмечалось на плитах паркета плывущею пунцовеющей рябью собственных отблесков; пунцовея по зале, как будто неверная лужица крови побежала с паркетика на паркетик; а навстречу затопали грузные ноги, издали заскрипели огромные на домино сапоги.

Земский деятель, окрепнувший теперь в зале, остановился растерянно, ухватясь рукой за клок своей бороды; между тем одинокое домино как будто немо его умоляло не гнать из этого дома обратно на петербургскую слякоть, умоляло не гнать из этого дома обратно в злой и густой туман. Земский деятель, видно, хотел пошутить, потому что он крякнул; но когда попытался он и словесно выразить свою шутку, эта шутка приняла довольно бессвязную форму:

– «Мм… Да-да…»

Домино шло вперед на него протянутым, умоляющим корпусом, шло вперед на него с протянутой красно-шуршащей рукой и чуть-чуть взвилось с ниспадающей от сутулых плеч головы его прозрачное кружево.

– «Скажите, пожалуйста, вы – маска?»

Молчание.

– «Мм… Да-да…»

А маска молила; вся она прометнулась вперед протянутым корпусом – в пустоте, на лаках, на бликах, над лужицей собственных отблесков; одиноко металась по залу.

– «Вот так штука…»

И опять она прометнулась вперед, и опять вперед проскользнули красные отблески.

Теперь земский деятель, запыхтевши, стал отступать.

Вдруг махнул он рукой; и он повернулся; спешно стал он, Бог весть почему – возвращаться туда, откуда он вышел, где горел электрический лазоревый свет, где в лазоревом электрическом свете стоял с кверху задранным сюртуком профессор статистики, выясняясь туманно из хлопьев табачного дыма; но земца едва не свалил рой набегающих барышень: развевались их ленты, развевались в воздухе котильонные побрякушки и шуршали колена.

Этот щебечущий рой выбежал посмотреть на забредшую сюда маску; но щебечущий рой остановился у двери, и его веселые возгласы как-то вдруг перешли в едва дышащий шелест; наконец, смолк этот шелест; тяжела была тишина. Неожиданно за спиной у барышень продекламировал какой-то дерзкий кадетик:

А на лаках, на светах и над зыбью собственных отблесков как-то жалобно побежало вбок домино, и ветер из отворенной форточки ледяною струей присвистнул на ясном атласе; бедное домино: будто его уличили в провинности, – оно все наклонилось вперед протянутым силуэтом; вперед протянутой красно-шуршащей рукой, будто немо их всех умоляя не гнать из этого дома обратно на петербургскую слякоть, умоляя не гнать из этого дома обратно в злой и сырой туман.

И кадетик запнулся.

– «А скажи, домино, уж не ты ли бегаешь на петербургских проспектах?»

– «Господа, вы читали сегодняшний «Петербургский дневник»?»

– «А что?»

– «Да опять красное домино…»

– «Господа, это глупости».

Одинокое домино продолжало молчать.

Вдруг одна из передних барышень со склоненной головкой, та, чтo строго прищурила взор на нежданного гостя – выразительно зашептала что-то подруге.

– «Глупости…»

– «Нет, нет: как-то не по себе…»

– «Вероятно, милое домино набрало в рот воды: а еще домино…»

– «Право, с ним нам нечего делать…»

– «А еще домино!»

Одинокое домино продолжало молчать.

– «Не хочешь ли чаю с сандвичами?»

– «А не хочешь ли этого?»

Так воскликнув, кадетик через пестрые головы барышень, развернувшись, пустил в домино шелестящую струйку конфетти. В воздухе развилась на мгновение дугою бумажная лента [198]; а когда конец ее с сухим треском ударился в маску, то дуга из бумаги, свиваясь, ослабла и опустилась на пол; и на эту забавную шутку домино ничем не ответило, протянуло лишь руки, умоляя не гнать из этого дома на петербургскую улицу, умоляя не гнать из этого дома в злой и густой туман.

– «Господа, пойдемте отсюда…»

И рой барышень убежал.

Только та, чтo стояла ближе всех к домино, на мгновенье помедлила; сострадательным взором смерила она домино; отчего-то вздохнув, повернулась, пошла; и опять обернулась, и опять сказала себе:

– «Все-таки… Это… Это как-то не так».

Сухая фигурочка

Это был, конечно, все он же: Николай Аполлонович. Он пришел сегодня сказать – чтo сказать?

Сам себя он забыл; забыл свои мысли; и забыл упования; упивался собственной, ему предназначенной ролью: богоподобное, бесстрастное существо отлетело куда-то; оставалась голая страсть, а страсть стала ядом. Лихорадочный яд проницал его мозг, выливался незримо из глаз пламенеющим облаком, обвивая липнущим и кровавым атласом: будто он теперь на все глядел обугленным ликом из пекущих тело огней, и обугленный лик превратился в черную маску, а пекущие тело огни – в красный шелк. Он теперь воистину стал шутом, безобразным и красным (так когда-то она сама называла его). Мстительно над какою-то – своею, ее ли? – правдою надругался теперь этот шут вероломно и остро; и опять-таки: любил, ненавидел?

Будто он над ней колдовал все эти последние дни, простирая холодные руки из окон желтого дома, простирая холодные руки от гранитов в невский туман. Он хотел охватить, любя, им вызванный мысленный образ, он хотел, ей мстя, задушить где-то веющий силуэт; для того-то все эти дни простирались холодные руки из пространства в пространство, оттого-то все эти дни из пространства ей в уши шептались какие-то неземные признания, какие-то свистящие накликания и какие-то хрипящие страсти; оттого-то в ушах у нее раздавались невнятные посвисты, а листвяный багрец гнал ей под ноги шелестящие россыпи слов.

Оттого-то вот он сейчас пришел в тот дом: но ее, изменницы, не было; и в углу он задумался. Он как будто в тумане увидел удивленного почтенного земца; будто где-то вдали, в лабиринте зеркал, перед ним проплыли фигурки смеющихся барышень неверными пятнами; а когда из этого лабиринта, с холодной зеленоватой поверхности в него ударились дальние отголоски вопросов с бумажною змейкой конфетти, удивился он так, как дивятся во сне: удивился выходу не сущего отражения пред собой в яркий мир; но в то время, когда сам он глядел на все, как на зыбкие, во сне бегущие отражения, отражения эти, видно, сами приняли его за выходца с того света; и как выходец с того света, он их всех разогнал.

197

Четверостишие (как и вся сцена появления на маскараде Николая Аполлоновича в красном домино) непосредственно связано со стихотворениями Белого «Маскарад» (1908) и «Праздник» (1908):

Гость: – немое, роковое,

Огневое домино -

Неживою головою

Над хозяйкой склонено. («Пепел», с. 124).

«Кто вы, кто вы, гость суровый -

Что вам нужно, домино?»

Но, закрывшись в плащ багровый,

Удаляется оно.

(«Пепел», с. 130)

В стихотворениях, как и в романе, изображается появление рокового красного домино на празднестве-маскараде. Этот образ, имеющий и непосредственный автобиографический источник (см. примеч. 51 к гл. 1), восходит (особенно наглядно в стихотворении «Маскарад», где он соединяется с образом «гостьи-смерти») к рассказу Эдгара По «Маска Красной Смерти» (1842) (ср. примеч. 20 к гл. 2). Разрешение же одинаково заданной ситуации у Э. По и в «Петербурге» противоположно; у Э. По «и Тьма, и Тлен, и Красная Смерть обрели безграничную власть надо всем» (П о Эдгар Аллан. Поли. собр. рассказов. – М., 1970. – С. 359), а герой Белого, появившийся на маскараде с целью эпатировать публику, сам внезапно оказывается во власти провокации, вызывает жалость и насмешки. Красное домино, помимо своей сюжетной функции, воплощает идею некоего рокового предзнаменования и предостережения; впоследствии Белый прямо назовет этот образ «символом восстания» («Начало века», с. 479) и «социальной революции» («Эпопея», № 4, с. 265). Можно указать и еще на один вероятный источник образа красного домино в романе – красную свитку из «Сорочинской ярмарки» Гоголя. Белый вспоминал, что летом 1906 г. он и С. M. Соловьев переживали этот гоголевский образ как символ происходящих и ожидаемых общественных и духовных катаклизмов («Эпопея», № 3, с. 174 – 175, 180) Ср. использование Белым образа «маски красной смерти» в статье о Мережковском («Арабески», с 426).

198

Белый спутал конфетти (кружочки из разноцветной бумаги) с серпантином (узкие разноцветные бумажные ленты).