Невеста Нила - Эберс Георг Мориц - Страница 100

Девушка склонила на грудь прекрасную головку, и в ее чертах отразилось столько печали, что масдакит взглянул на нее с глубокой жалостью и заметил, качая головой:

– Не смотри так печально, моя голубка, я не в состоянии этого выносить. Что у тебя еще на душе? Соберись с силами и выскажи все без утайки. Но нет, постой! Я сам скажу, о чем ты думаешь: это старая история с сыном мукаукаса.

Мандана утвердительно кивнула. На глазах у нее проступили слезы. Рустем громко вздохнул и заметил:

– Я так и подумал.

Он взял ее руку и ласково продолжал:

– Это доставило и мне немало горьких часов. Я чуть не отказался от тебя, чуть не разбил нашего счастья, но вовремя опомнился. Госпожа Иоанна, которая всегда говорит правду, уверила меня, что между вами все кончено и должно быть забыто. Однако я еще раньше того подумал про себя: как могла защищаться против сына своего властелина беспомощная молоденькая девушка? Разве она виновата, что судьба наделила ее ангельской красотой? И потом, какая тяжелая расплата за невольную вину! Ах, девушка, девушка, тебе есть от чего заплакать! У меня самого слезы подступают к горлу, да что станешь делать? Этой беды никто не в силах поправить. Но видишь ли: я, бедный дурак, понял, как все произошло, и не обвиняю тебя, мне нечего прощать тебе. Хорошо, что горе миновало. Я охотно забуду все прошлое, если ты дашь мне слово, что оно для тебя умерло.

Мандана схватила руку перса и в порыве нежности, рыдая, припала к ней губами.

– Нет человека в мире добрее тебя, Рустем! – воскликнула она. – Пусть моя покойная мать благословит тебя с того света! Поступай со мной, как хочешь! Скажу тебе, что я не только навсегда забыла прошлое, но даже не могу вспомнить о нем без ужаса. И беда случилась именно так, как ты говоришь. Мать умерла, некому было ни предостеречь, ни защитить меня. Мне едва минуло шестнадцать лет, я была глупенькой девочкой, совсем неопытной. Орион позвал меня однажды к себе, а что было потом, мне даже трудно припомнить это, как смутное сновидение. Когда же я очнулась…

– Остальное я знаю сам, – прервал Рустем, вытирая глаза и стараясь улыбнуться. – Потом мы лежали с тобой рядом с пробитыми головами, а когда пришли в себя, у меня было так легко на душе, как бывает дома, когда пройдут зимние морозы, снег растает, и все цветы в долине зацветут сразу. Так началась наша новая жизнь, и мы должны быть счастливы. Видишь ли, еще вчера я не знал, что мне делать: твое несчастье не давало мне покоя. Ты сама понимаешь это… Но позже, когда я лежал в каморке ночью, и месяц светил мне в постель, – тут суровое лицо масдакита озарилось мечтательным выражением, придававшим ему своеобразную красоту, – мне пришло в голову: разве сегодня вечером месяц менее прекрасен, оттого что он опустился в море на утренней заре? Так и человеческое сердце после страданий может пробудиться опять, если оно омылось слезами и отдохнуло от печали. Конечно, было бы лучше, если бы ты любила меня одного, но если у моей матери хватило нежной привязанности для всех детей, то, значит, беда не велика, и я найду еще местечко в твоем сердце!

– Да, да, Рустем, конечно! – воскликнула Мандана, поднимая на него благодарный взгляд. – Я отдам тебе всю свою любовь и нежность!

– Вот это хорошо, – радостно отвечал он. – Я пришел сюда под тень сикомора бездомным скитальцем, а теперь я – будущий землевладелец, и у меня самая хорошенькая жена, какую только можно найти в целом свете!

Молодые люди еще долго сидели под густолиственным деревом. Масдакиту хотелось только смотреть на свою возлюбленную, слышать от нее ответ на заветный вопрос всех влюбленных и читать нежные признания в девичьих глазах. Ее руки не касались больше вышивания, обоим было так хорошо, что они не замечали жары. Пара голубей над их головами оказалась более восприимчивой к солнечному зною, чем они: птички закрыли глаза, и голова самки томно покоилась на темном кольце вокруг шеи самца.

XXXVIII

Чрезмерно жаркий день не действовал удручающе и на векила Обаду. Он распоряжался в доме покойного Георгия как полновластный хозяин, руководствуясь не только корыстолюбием, но также и любопытством; ему хотелось найти документы, которые могли бы оправдать арест Ориона и конфискацию его имущества.

В Медине предстояли важные события, и если заговор против халифа удастся, Обада мог смело рассчитывать на благосклонность нового повелителя, поскольку намеревался послать в Аравию большие суммы денег. С любопытством ребенка переходил помощник Амру из комнаты в комнату, ощупывал все предметы руками, пробовал мягкость мебели, заглядывал в рукописи, которых не понимал, и потом отбрасывал их от себя. Зайдя в комнату покойной Нефорис, он принялся нюхать эссенции и лекарства, стоявшие там; в сундуке ему попались дорогие украшения. Обада радостно оскалил зубы и надел самый лучший бриллиантовый перстень, хотя его пальцы и без того были унизаны кольцами. Тщательнее же всего векил осматривал комнаты Ориона. Переводчик, знавший по-гречески, должен был переводить ему каждую рукопись, если это не были стихи. Обада во время чтения бренчал неумелой рукой на лире сына мукаукаса, наливал себе на ладонь благовонное масло, найденное между вещами молодого франта, и мазал бороду или строил гримасы перед блестящим серебряным зеркалом. К немалому неудовольствию Обады, в комнате не нашлось ничего подозрительного; он уже собирался уходить оттуда, как вдруг заметил в корзине возле письменного стола несколько брошенных дощечек для письма. Переводчик взял один диптих и принялся читать довольно плохо сохранившиеся строки:

«Орион, сын Георгия, Пауле, дочери Фомы.

Ты уже знаешь о том, что мне нельзя принять участия в спасении монахинь; достаточно было твоего великодушного и основательного желания помочь своим единоверцам»…

Остальные строки, нацарапанные на слое воска, были стерты; очевидно, письмо осталось неоконченным. Хотя здесь не было ничего особенного, что могло бы быть поставлено в вину Ориону, но все-таки это послание было некоторой уликой против Паулы; она, несомненно, принимала участие в предприятии, стоившем жизни многим храбрым мусульманам. Обада узнал через менялу в Фостате о близости дамаскинки с сыном мукаукаса и о том, что он заведовал ее состоянием; следовательно, можно было обвинить их, как сообщников преступления.

Мемфисский епископ, вмешавшийся в дело, должен был дополнить то, о чем молчала девушка. Тотчас после своего доноса Плотин отправился вслед за патриархом и вернулся только вчера утром из Верхнего Египта.

Векил получил от него две жалобы Вениамина на Ориона. Одна из них касалась бегства монахинь, другая – утайки драгоценного смарагда, принадлежавшего церкви. Это дало Обаде повод конфисковать имущество юноши. Кроме того, хитрый негр понял по тону жалоб патриарха, что он найдет в Вениамине верного союзника. Паулу следовало взять под стражу, причем ее показания, конечно, так или иначе послужат к обвинению Ориона. Обада охотно допросил бы дамаскинку теперь же, но это пришлось отложить из-за других дел.

Более всего времени ушло на ревизию казначейства; она производилась под руководством Нилуса; все счетные книги, купчие крепости, арендные контракты, как и большие суммы денег в золотых и серебряных монетах, были нагружены на телегу, запряженную волами, и на верблюдов, а потом отправлены под верным конвоем за реку. Акты и документы прежнего времени, фамильный архив и все, относившееся к нему, остались нетронутыми. Обада проявил неистощимую энергию; он провел целый день на ногах, даже не думая подкрепить себя пищей или освежиться питьем. Чем ближе подходил вечер, тем чаще спрашивал векил, не пришел ли епископ; отрицательный ответ все более раздражал его; к патриарху ему следовало явиться самому, но кто был Плотин?

Обидчивый, как все выскочки, Обада всерьез рассердился на столь явное невнимание прелата.