Невеста Нила - Эберс Георг Мориц - Страница 54

– Так ты его не любишь? – спросила Катерина, дотрагиваясь рукой до руки подруги.

Паула почувствовала, как были холодны тонкие пальчики и невольно вздрогнула. Месяц давно уже взошел, звезды ярко светили на небе. Дамаскинка поднялась со скамьи и сказала:

– Пора домой, скоро полночь. Твоя мать будет тревожиться.

– Скоро полночь? – воскликнула испуганная резвушка. – Боже милостивый! Ведь меня будут бранить. Матушка, наверное, играет в шашки с епископом Плагином. Прощай, милая Паула, я опять пролезу сквозь изгородь.

– Нет, – решительно сказала ее подруга. – Ты уже не дитя, ты взрослая девушка и должна держать себя прилично. Вместо того чтобы лазить сквозь терновник, ты пойдешь домой через ворота. Я провожу тебя с Руфинусом.

– Нет, нет! – прервала ее Катерина. – Моя мать сердится и на тебя, как на других. Вчера она мне строго запретила…

– Ходить ко мне? – спросила Паула. – Она думает…

– Что Орион из-за тебя… Ей бы хотелось приписать тебе все случившееся. Но теперь, когда я переговорила с тобой. Видишь ли ты свет в наших окнах? Это горят свечи в комнатах матери.

И, прежде чем Паула могла удержать ее, Катерина подбежала к забору и нырнула, как проворная ласка, через проем в колючем кустарнике. Паула задумчиво вернулась домой. Рассказ подруги долго не давал ей заснуть, и предположение, почти уверенность в том, что Орион отдал именно ей свое сердце, долго тревожило дамаскинку.

Если это так, то она имела возможность отомстить ему, заставить пережить все муки, пережитые ею. Но кому эта кара нанесет более глубокую рану, ему или ей? Слова Катерины открыли перед Паулой целый мир блаженства. Но нет, нет, он не примет счастья из рук Ориона. Это было бы самоунижением, изменой самой себе.

Вконец измученная душевным разладом, Паула наконец задремала, и под утро ей приснился страшный сон, о котором она не могла вспомнить без содрогания даже на другой день. Ей привиделось, будто бледный, как смерть, Орион, в черной траурной одежде, верхом на вороном коне, медленным шагом едет ей навстречу. Девушке хотелось убежать от него, но у нее подкашивались ноги. Он схватил ее, как ребенка, поднял и посадил перед собой на седло. Паула выбивалась из сил, стараясь вырваться, но юноша сжимал ее обеими руками, как в железных тисках. Девушка старалась освободиться, хотя бы это стоило ей жизни, но ее отчаянные усилия не привели ни к чему. Безмолвный, неумолимый всадник все ближе и крепче прижимал ее к себе. Перед ними клокотали бурные волны реки, но Орион будто не замечал этого, направляя коня прямо в воду. Вне себя от страха, Паула молила его повернуть в другую сторону, но он не слушал ее и бесстрастно ехал вперед. Тогда испуг заставил дамаскинку ухватиться руками за шею всадника. Тут мертвенная бледность сошла у него с лица, щеки юноши зарумянились, губы потянулись к ее губам, и в эту минуту смертельного ужаса Паула замерла в неведомом блаженстве. Гибель не пугала ее больше, а между тем она чувствовала, как они все глубже и глубже погружались в воду, как холодные волны подошли к ее груди, однако девушку не тревожило это. Они не обменялись ни единым словом, но вдруг ей захотелось прервать молчание и, как будто так и следовало, Паула спросила его: «Ведь это я любимая тобой женщина?» Тут волны хлынули на нее со всех сторон, водоворот закрутил вороного коня, а вместе с ним ее и Ориона. Загудел свистящий ветер. И плеск волн, и шум водоворота, и вой урагана слились в один громкий, оглушительный ответ: «Ты!» Только Орион молчал, и когда омут потянул в глубину его лошадь, большая волна оттолкнула Паулу от ее возлюбленного. Она опускалась все глубже и глубже, с отчаянием протягивая руки Ориону, и вдруг проснулась. Холодный пот выступил у нее на лбу. Кормилица Перпетуя стояла у изголовья девушки и будила ее.

– Что это значит, дитя мое? – сказала она, покачивая головой. – Ты уже давно сначала в ужасе, потом с нежностью повторяешь во сне имя Ориона.

XX

В чистых комнатах, приготовленных женой Руфинуса для больных гостей, царствовала в полдень мирная тишина. Сквозь плотные темные занавески проникал слабый свет. Добровольные сиделки только что позавтракали. Паула смочила повязку масдакита свежим лекарством, Пуль ухаживала в соседней комнате за Манданой, которая теперь совершенно успокоилась и не обнаруживала никаких признаков безумия.

Дамаскинка все еще находилась под впечатлением прошедшей ночи. Ею овладело такое беспокойство, что она, против обыкновения, не могла долго усидеть на месте и рассеянно слушала Пуль, что заставило скромную девочку удалиться к постели больной, терпеливо ожидая, пока новый кумир позовет ее к себе.

Дочь Фомы имела основательную причину беспокоиться сегодня. Орион должен был привезти ее капитал. Возвращаясь вчера с кладбища, она сказала себе, что не допустит двоюродного брата до объяснений. Теперь же, после разговора с Катериной и тревожного сна, гордая девушка окончательно утвердилась в этом решении. Кормилица поджидала прихода Ориона, с тем чтобы провести его не к Пауле, а к Руфинусу для передачи ему денег. Дамаскинке было известно, что хозяева дома знали ее обстоятельства и решили держаться с Орионом настороже. В два часа дня беспокойство девушки возросло до такой степени, что она не раз выходила из комнаты больных и смотрела из окна прихожей на набережную реки.

Ожидаемый посетитель мог явиться и отсюда, и с другой стороны. Паулу беспокоила не сохранность своего состояния. Ее тревожила мысль: хорошо ли она делает, отталкивая двоюродного брата? Никто не мог дать ей стоящего совета в данном случае, даже Перпетуя. И родная мать, будь она жива, не могла бы выручить ее из этого затруднения. Паула не узнавала себя: прежде она отличалась решительностью, руководствуясь в своих поступках только голосом совести. Ей хотелось обдумать свое положение, но мысли разбегались. Девушке приходил на память то недавний сон, то образ Ориона, стоявшего у могилы отца, то рассказ Катерины об ее разрыве с женихом и о мрачном отчаянии юноши.

Все эти воспоминания туманили ее сознание, мелькая перед мысленным взором, как стая птиц над Нилом, которые летали и кружились в воздухе, часто растягиваясь подвижной сетью перед ее глазами и мешая наблюдать за тем, что происходил на другом берегу.

Наконец, в третьем часу, когда дамаскинка вернулась к больным, с улицы донесся стук копыт. Она снова подошла к окну. Ее сердце не билось так сильно даже в ту минуту, когда гермонтийская собака бросилась ночью на нее и Гирама в виридариуме. И сейчас Паула едва устояла на ногах, заслышав приближение всадника. К несчастью, кустарники в саду мешал разглядеть его. Это, должно быть, Орион! Но почему же он не сошел с седла, подъехав к воротам?… Нет, это другой: высокая фигура юноши виднелась бы над изгородью. Может, приехал гость к Руфинусу? Хозяин пошел навстречу посетителю, и тут дамаскинка узнала в нем не сына мукаукаса, а его малорослого писца. Посланец соскочил с мула, бросил поводья подошедшему конюху и вручил Руфинусу какой-то предмет, после чего без церемоний расположился на садовой скамейке. Между тем старик пошел к дому. Паула вдруг почувствовала себя обиженной. Неужели Орион послал ей деньги с посторонним?… Но нет, хозяин держал в руке что-то небольшое – пожалуй, письмо. Девушка побежала к нему навстречу, краснея за свою нетерпеливость.

Старик заметил это и сказал, подавая свиток:

– Тебе нечего опасаться, дочь героя. Молодой господин не приехал сам. Он, по-видимому, предпочитает объясняться письменно, что, конечно, будет лучше для обеих сторон.

Паула утвердительно кивнула, взяла свиток и развернула его. Разрывая нитку с восковой печатью, она чувствовала, что кровь бросилась ей в голову и руки дрожали.

– Посланец ждет ответа, – сказал Руфинус, прежде чем девушка принялась читать. – Я буду внизу. Ты можешь позвать меня каждую минуту.

Паула ушла в комнату больного Рустема и с волнением прочитала следующее: