Жена бургомистра - Эберс Георг Мориц - Страница 64

— Нет, нет, мой мальчик, — ласково говорил немец, — моя дорога не может стать и вашей!

— Мне уже семнадцать лет.

— Это ничего не значит, ровно ничего. Вы смело встретились со мной, вы обладаете силой воли взрослого человека, но вам жизнь еще преподнесет цветы, и, даст Бог, великолепные цветы; вы отправляетесь для того, чтобы мечом добыть себе и своей стране достойный жребий, свободу и благосостояние, а я, я… дайте мне вашу руку и обещайте мне…

— Руку? Вот она; но что касается обещания, то я должен отказать вам. С вами или без вас я отправляюсь к гёзам!

Георг с удовольствием посмотрел в лицо смелому мальчику и мягко спросил его:

— Ваша мать жива?

— Нет, господин Дорнбург.

— Тогда в путь! Может быть, у гёзов мы оба найдем то, что ищем.

Николай ударил по руке, которую ему протянул Георг, а Вильгельм подошел к юнкеру и сказал:

— Я ожидал этого от вас, молодой человек, когда увидел вас у церкви святого Петра и в корчме Кватгелата.

— Вы первый открыли мне глаза, — воскликнул Николай, — идемте теперь! Мы пройдем через лагерь: все испанцы знают меня.

На улице мальчик жался к Георгу и на его замечание, что он должен будет вступить в трудные отношения с отцом, отвечал:

— Я знаю, и это меня очень огорчает… Но иначе я не могу поступить. Я не допущу, чтобы к нашему имени прибавилось название изменник!

— Ваш двоюродный брат Матенессе, господин фон Ривьер, также предан правому делу.

— Но мой отец смотрит на это иначе. Он надеется дождаться от испанцев добра. От испанцев! Я их хорошо узнал за эти месяцы. Одного храброго лейденского юношу — может быть, вы знали его под его прозвищем Львенок, которое он действительно заслужил, — они взяли в плен в честном бою и затем — меня до сих пор пробирает мороз по коже, когда я вспоминаю об этом, — повесили его вниз головой и замучили до смерти. Я был при этом, и ни одно слово из их разговоров не ускользнуло от меня. Так будет со всей Голландией — и со страной, и с людьми — вот чего они добиваются. И такие вещи приходится слышать ежедневно! Никакое ругательство не кажется им слишком грубым для нас, а король думает так же, как и его солдаты. Быть слугой у господина, который нас мучит и презирает, это уж я предоставляю кому-нибудь иному! Моя святая религия вечна и нерушима! Пусть она ненавистна многим из гёзов, меня это не огорчает, если они помогают рвать испанские цепи.

Разговаривая так, они прошли лагерь кастильцев, который уже погрузился в сон, и добрались до лагеря немецких отрядов, где перед некоторыми палатками еще шел пир горой. В конце лагеря маркитант со своей женой складывал оставшийся товар.

Вильгельм следовал за своими спутниками молча, потому что его сердце было глубоко потрясено и в нем соседствовали страдание и горе. Он был в каком-то отчаянии от всех этих чувств, но перед палаткой маркитанта он вдруг остановился и указал рукой на хлебы, один за другим исчезавшие в ящике.

Голод был также важной, даже наиболее важной и могучей силой в его городе, поэтому не было ничего удивительного в том, что Вильгельм подошел к продавцу и с сияющими глазами купил у него последний окорок и все оставшиеся хлебы.

Николай посмеялся над хлебами, которые он нес под мышкой, но Георг сказал:

— Видно, вы еще не знакомы с нуждой, юнкер. Эти хлебы — лекарство против самой ужасной болезни: от голода!

У Гогенортских ворот Георг велел разбудить начальника кавалерии фон Вармонда и представил ему Николая в качестве будущего гёза. Начальник кавалерии поздравил мальчика и предложил ему денег на то, чтобы приобрести в Дельфте все необходимое и прожить несколько первых недель; но Николай отказался от предложения своего богатого товарища по сословию, так как у его пояса висел кошелек, полный золотых монет. Ювелир в Гааге заплатил ему вчера эти деньги за изумрудное кольцо покойной фрейлейн ван Гогстратен.

Николай показал фон Вармонду свое богатство и воскликнул: — Ну, вперед, юнкер фон Дорнбург! Я знаю, где мы найдем их; а вы, господин начальник кавалерии ван Дуивенворде, расскажите бургомистру и Яну Дузе, что вышло из меня!

XXXII

Прошла неделя со времени бегства Хенрики, неделя, ставшая чередой тяжелых дней нужды. Мария знала, что молодой Матенессе последовал за Георгом и что Георг был уже на пути к гёзам. Итак, это была правда! Пенистый ручей вливался в дикий, бурный, могучий поток. Она желала ему исцеления, жизни и радости, но странно, с того часа, когда она разорвала его песни, воспоминание о нем отошло так далеко от нее, как в дни перед нашествием испанцев. Да, после тяжелой победы над самой собой и после того как они простились, на молодую женщину сошло, посреди ее забот и нужды, какое-то странное радостное чувство. Она осталась тверда в борьбе с собой; а ведь скрытый блеск чистого алмаза только тогда сверкает по-настоящему, когда камень пройдет через все терзания шлифовки. С радостным чувством благодарности она осознала, что может смело смотреть в глаза Питеру, любить его и требовать от него любви. Под тяжестью своих забот он, казалось, едва замечал ее самообладание, но Мария все же чувствовала, что мужу было приятно многое из того, что она говорила и в чем могла помочь ему. Молодая женщина не особенно страдала во время этих долгих дней нужды, между тем как на Варваре голод отражался очень тяжело и ослаблял ее сильное тело. Она часто приходила в уныние в это бедственное время перед холодным очагом и пустыми горшками и считала делом, не стоящим труда, плоить свой большой чепец и брыжи. Теперь пришла очередь Марии подбодрять ее и напоминать ей о сыне, капитане гёзов, который скоро должен был войти в Лейден вместе с войском, посланным для освобождения города.

6 сентября бургомистерша возвращалась домой с ранней прогулки. Осенний туман наполнял воздух мраком, а морской ветер приносил и рассыпал по улицам тонкие брызги дождя. Мокрые деревья почти уже лишились своего зеленого убора, но не ветром и непогодой, а детьми и взрослыми, которые уносили к себе в кухню пищу гусениц, как будто это были драгоценные овощи. По дороге Мария заметила Адриана и догнала его. Мальчик едва тащился и громко считал. Бургомистерша окликнула его и спросила, почему он не в школе и зачем он тут бродит.

— Я считаю, — гласил ответ. — Теперь уже девять.

— Девять?

— Мне встретилось пока девять покойников. Ректор отправил нас домой. Магистр Дорк умер, а нас было сегодня всего тринадцать. Вот еще одного несут.

Мария натянула поплотнее платок на голову и пошла дальше. Налево от нее был высокий узкий дом. Там жил башмачник, веселый человек, на двери дома которого имелись две надписи.

Одна гласила следующее:

Здесь — сапоги,

Сверху круглые, снизу гладкие.

Если они не по ноге Давиду, 

То придутся по ноге Голиафу[57],

а другая:

Очутившись в пустыне, Израильтяне проносили свои сапоги целых сорок лет;

Если бы и теперь было так же,

То никто не стал бы отдавать своих детей в сапожники.

На крыше высокого дома возвышалось аистово гнездо. Оно было пусто. Обычно красноклювые гости отправляются в свое путешествие на юг не так рано, и некоторые из них еще оставались в Лейдене и как будто в раздумье стояли на крышах. До чего дошла семья сапожника! Вчера днем глава семьи, собственной рукой укрепивший в марте гнездо, приносящее дому счастье, — вчера он взобрался на крышу и убил из арбалета сначала самку, а потом и возвращающегося самца. Ему было очень тяжело сделать это, и во время этого злодеяния жена его плакала в кухне, но кого мучит нестерпимый голод и кто видит смерть своих близких от изнурения, тот уже не думает о прежней привязанности, не ожидает и счастья в будущем, но только хочет спасения на один сегодняшний день.

57

Согласно ветхозаветному преданию Давид — юноша-пастух, победивший в единоборстве Голиафа, был среднего роста, тогда как рост Голиафа достигал «шести локтей и пяди» (около 2, 85 метра).