Самурай - Эндо Сюсаку - Страница 38

Утреннее солнце осветило с десяток лачуг, крытых тростником. В дверях одной из них, черпая воду из бочонка, мылась индианка с длинными косами.

— Хапонесес, — крикнул Ниси, и только тогда она повернулась к ним. — Хапонесес. — Но женщина, существо из другой цивилизации, смотрела на них без всякого выражения и молчала.

Наконец яркие лучи солнца осветили находившиеся за лачугами поля сахарного тростника и маиса, предвещая дневную жару. Из домов стали выходить обнаженные до пояса индейцы, один из них окликнул японцев. Это был бывший монах.

— Как хорошо, что пришли, как хорошо, что пришли!

Он подбежал к ним и заговорил, брызгая слюной. Болтал он без умолку, точно человек, которому много лет запрещали говорить.

Он рассказал, что родился в Ёкосэуре в провинции Хидзэн. Еще в детстве лишился родителей, погибших во время войны, и его взял к себе священник-миссионер. Он обошел с ним весь остров. Когда начались гонения на христиан и миссионеры стали скрываться, священнику удалось посадить мальчика на корабль и отправить в Манилу — в семинарию. Он принял постриг, но именно с этого времени его стало охватывать все большее отвращение к духовенству. Знакомый матрос предложил наняться на корабль, отправляющийся в Новую Испанию, что он и сделал. Новая Испания представлялась ему чуть ли не землей обетованной. После долгого тяжелого плавания он попал наконец в Мехико и некоторое время выполнял разные работы в монастыре, но и здесь не смог ужиться со святыми отцами и окончательно разочаровался во всем. В конце концов сбежал к индейцам и вот теперь живет здесь вместе с ними.

— И вы никогда не вернетесь на родину, в Японию? — спросил Самурай.

Бывший монах горько усмехнулся:

— У меня там нет родных. Если бы я и вернулся, меня бы никто не встретил. К тому же христиане…

— Но вы же отказались от христианства!

— Нет, нет. Я и сейчас христианин. Только…

Сказав «только», он умолк. Глаза монаха говорили, что его все равно никому не понять, сколько бы он ни объяснял.

— Только… я не верю в христианство, о котором рассказывают падре.

— Почему?

— До того как в Новую Испанию пришли падре, в этой стране творились страшные дела. Южные варвары отбирали у индейцев земли, сгоняли с родных мест, зверски убивали, а оставшихся в живых продавали в рабство. Куда ни посмотри — селения, которые индейцам пришлось покинуть. В них сейчас никто не живет, остались лишь стены и каменные ограды.

Самурай и Ниси вспомнили развалины, мимо которых они проезжали в пустыне. На площадях этих брошенных селений, превратившихся в груды развалин, заросших сорной травой, жалобно завывал ветер.

— Что поделаешь, война есть война, — пробормотал Самурай. — В любой побежденной стране происходит то же самое.

— Я говорю не о войне, — поморщился бывший монах. — Просто падре, которые прибыли в эту страну позже, забыли о несчастных индейцах… Хотя нет, не забыли. Они притворяются, что им ничего не известно. И рассказывают сказки о милосердии Божьем, о Божьей любви — вот что мне противно. Падре в этой стране произносят очень красивые слова. И больше всего боятся выпачкаться в грязи, которой здесь предостаточно.

— Поэтому вы и отказались от христианства?

— Нет, нет. — Бывший монах оглянулся. У лачуги за его спиной собралось несколько индейцев, неотрывно смотревших на них. — Мне не важно, что делают падре, я верю в своего собственного Иисуса.

Этот Иисус обитает не в роскошных соборах, похожих на дворцы, он живет среди этих жалких индейцев — так я думаю.

Самурай, словно видя что-то бесконечно далекое, разглядывал бывшего монаха, который одним духом выложил то, о чем так долго молчал. С того момента, как они покинули Цукиноуру, и до сегодняшнего дня Самурай только и слышал, что о христианстве. В Новой Испании во всех церквах он видел коленопреклоненных мужчин и женщин и обнаженную фигуру жалкого худого человека, освещенную пламенем свечей. Бескрайний мир, с которым он столкнулся, казалось, состоял из тех, кто либо верил в него, либо не верил. Однако у японца, выросшего в крохотной долине Ято, не возникало никакого интереса, никакой близости к этому человеку, именуемому Иисусом. До конца жизни эта религия останется для него чуждым обычаем чуждых ему стран.

Закончив свой рассказ, японец коснулся одежды Ниси и, погладив ее, воскликнул:

— О-о, пахнет Японией.

— Может, все-таки вернетесь? — Самураю стало жаль этого человека, которого уже невозможно было отличить от индейцев. — Купцы в конце года вернутся в Японию. Не хотите присоединиться к ним?

— Я уже слишком стар, чтобы вернуться. — Бывший монах потупился. — Я… останусь жить с индейцами — куда они, туда и я. Им нужен такой человек, как я, который облегчает страдания больных, помогает хоронить мертвых. И индейцы, и я — люди, лишенные родины.

— Значит, мы уже никогда не встретимся?

— Индейцы не останутся у этого озера навсегда. Когда земля истощится, они переберутся в другое место. Все в руках Господа, может быть, когда-нибудь и увидимся.

Монах спросил у Самурая и Ниси, куда они направляются дальше.

— В Веракрус, — простодушно сообщил Ниси. Конечный пункт их путешествия к восточному побережью. — А там, как я слышал, снова сядем на корабль.

— В Веракрус? — переспросил монах испуганно. — Но ведь это же очень опасно.

— Опасно?..

— Ацтеки уничтожают испанские поселения, поджигают дома — одно из племен подняло мятеж, разве вам это не известно?

— Мятеж?

— Когда людей так тиранят… Даже мирные индейцы не могут вытерпеть.

Веласко ничего им не говорил. Они слышали об этом впервые. Самурай посмотрел на испуганное лицо Ниси и сжал его потную руку. После того как они выехали из Мехико, Веласко, сидя на лошади, рассуждал с какой-то особой самоуверенностью, и снисходительная улыбка не сходила с его лица.

— Об этом знают все. У ацтеков есть даже ружья и порох. Подумайте как следует, прежде чем отправиться в Веракрус.

— Мы должны ехать. — Точно подбадривая себя, Самурай снова повторил: — Мы должны ехать.

Как это ни странно, у него даже мысли не было возвратиться в Мехико. Все его колебания, возникавшие не раз из-за слов Мацуки, теперь исчезли, и он лишь укрепился в решимости ехать.