Утро магов - Бержье Жак - Страница 43

— Теперь, — продолжал он, — посмотрим, что в этом пакете.

— Это только документ, сударь, — запротестовал монах, — документ, не имеющий никакой ценности ни для кого, кроме его владельца.

— Разверни пакет, тебе говорят!

Брат Фрэнсис повиновался, не говоря ни слова, и украшения пергамента засверкали на солнце. Вор восхищенно присвистнул.

— Красота! До чего же моя жена будет довольна, если повесит это на стене в нашей комнате!

При этих словах бедный монах почувствовал, что сердце у него упало, и забормотал молитву: «Если Т ы послал его, чтобы испытать меня, Господи, молю Тебя от всей души, дай мне, по крайней мере, смелость, чтобы умереть как мужчина, потому что если назначено, чтобы он отнял у меня это, то отнимет он только у трупа Твоего недостойного слуги!»

— Заверни! — приказал разбойник, уже принявший решение.

— Я вас прошу, сударь, — застонал брат Фрэнсис, — вы не захотите лишить бедного человека работы, на которую он положил всю жизнь! Я украшал эту рукопись пятнадцать лет и…

— Что? — прервал вор. — Ты сделал это сам? И он даже завопил, надрываясь от смеха. — Пятнадцать лет! — восклицал он между взрывами хохота.

— Но зачем, я тебя спрашиваю? Ради куска бумаги — пятнадцать лет! Хахаха!

Схватив обеими руками разукрашенный лист, он хотел было его разорвать, но брат Фрэнсис упал на колени среди дороги.

— Иисус, Мария, Иосиф! — воскликнул он. — Заклинаю вас, сударь, во имя Неба! Разбойник, казалось, был немного польщен; бросив пергамент на землю, он спросил с усмешкой: — Ты готов драться за этот клочок бумаги?

— Если хотите, сударь! Я сделаю все, что вы захотите.

Оба приготовились. Монах быстро перекрестился и призвал на помощь Небеса; при этом он вспомнил, что борьба когдато была спортом, разрешенным Богом, — и ринулся в бой.

Через три минуты он лежал на острых камнях, коловших ему позвоночник, полузадушенный, под горой твердых мускулов.

— Ну вот! — самодовольно сказал вор и взял пергамент.

Но монах ползал на коленях, молитвенно сложив руки и оглушая его своей отчаянной мольбой.

— Честное слово, — издевался вор, — ты поцелуешь мои сапоги, если я от тебя этого потребую, чтобы вернуть свою икону!

Вместо ответа брат Фрэнсис ухватил его за ноги и стал с жаром целовать сапоги победителя.

Это было уж слишком даже для закоренелого негодяя. С проклятием вор бросил рукопись на землю, вскочил на осла и удалился. Фрэнсис подскочил к драгоценному документу и подобрал его, потом засеменил вслед за вором, призывая на него все благословения Неба и благодаря Господа за то, что он создал таких бескорыстных воров…

Однако, когда вор на осле исчез за деревьями, монах с грустью задумался: зачем он и в самом деле посвятил пятнадцать лет жизни этому куску пергамента? Слова вора еще звучали у него в ушах: «Зачем, я тебя спрашиваю?» Да и в самом деле — зачем, по какой причине? Брат Фрэнсис вновь пустился в путь пешком, задумавшись, склонив голову под капюшоном… В какойто момент ему даже пришла в голову мысль бросить документ в кусты и оставить там под дождем… Но отецаббат одобрил его решение передать пергамент властям Нового Ватикана в качестве подарка. Монах подумал, что не сможет прийти туда с пустыми руками, и, успокоившись, продолжил свой путь.

Час настал. Затерянный в огромной и величественной базилике, брат Фрэнсис углубился в покоренную магию красок и звуков. Когда упомянули святой и непогрешимый Дух, символ всякого совершенства, один из епископов поднялся — это был преосвященный Ди Симоне, адвокат святого, как заметил монах — и обратил молитву к святому Петру, прося его высказаться устами его святейшества Льва XXII, одновременно повелев всем присутствующим внимать торжественным словам, которые будут произнесены.

В этот момент папа встал и провозгласил, что впредь и отныне Айзек Эдвард Лейбович является святым. Все было кончено. Теперь безвестный техник прошлых времен становился частью небесной фаланги. Брат Фрэнсис тотчас же обратил молитву к своему патрону, в то время как хор запел «Те деум».

Вскоре князь церкви, двигаясь быстрым шагом, так неожиданно появился в зале аудиенций, где ожидал наш монашек, что у брата Фрэнсиса от удивления перехватило дыхание и он на мгновение лишился дара речи. Поспешно встав на колени, чтобы получить благословение святого отца и облобызать кольцо Грешника, он затем неловко выпрямился — ему мешал прекрасный разукрашенный пергамент, который он держал сзади за спиной. Поняв причину его стеснительности, папа улыбнулся.

— Наш сын принес нам подарок? — спросил он. У монаха запершило в горле; он с глупым видом втянул голову в плечи и наконец протянул свою рукопись, на которую представитель Христа смотрел очень долго, с непроницаемым лицом и ничего не говоря.

— Это ничего такого, — бормотал брат Фрэнсис, чувствовавший, как ощущение неловкости нарастает в нем по мере того, как продолжается молчание папы, — это только жалкая вещичка, убогий подарок. Мне даже стыдно, что я провел столько времени за…

Он остановился, его душило волнение. Но папа, казалось, его не слышал.

— Понимаете ли вы значение символов, использованных святым Айзеком, сын мой? — спросил он монаха, с любопытством разглядывая таинственные линии плана.

Брат Фрэнсис был не в силах ответить, он лишь отрицательно покачал головой.

— Каково бы ни было значение… — начал папа, но вдруг прервал себя и начал говорить совсем о другом. Если монаху оказали честь, принимая его так, объяснил он Фрэнсису, то, конечно, не потому, что церковные власти официально имеют какоелибо мнение относительно пилигрима, которого видел он один… Брата Фрэнсиса принимали так, потому что намерены были вознаградить его за то, что он нашел важные документы и священные реликвии. Таким образом была оценена его находка, совершенно без учета обстоятельств, в которых она произошла.

И монах забормотал слова благодарности, в то время как князь церкви снова погрузился в созерцание так красиво разукрашенной схемы.

— Каково бы ни было ее значение, — повторил он наконец, — этот осколок знания, сейчас мертвый, в один прекрасный день оживет.

Улыбаясь, он скользнул взглядом по монаху. — И мы будем бдительно хранить его до этого дня, — заключил он.

Только тогда брат Фрэнсис заметил, что в белой сутане папы есть дыры и что все его одеяние довольно сильно поношено. Ковер в зале аудиенций тоже был изрядно потертым, а с потолка штукатурка осыпалась кусками, крошась на полу.

Но там были книги на полках, покрывавших все стены, книги, обогащенные восхитительными украшениями, книги, описывающие непонятные вещи, книги, терпеливо переписанные людьми, задача которых состояла не в том, чтобы понять, а в том, чтобы сохранить. И эти книги ожидали, что час настанет.

— До свидания, возлюбленный сын мой. Скромный хранитель пламени знания отправился пешком в свое отдаленное аббатство… Когда он приблизился к району, в котором свирепствовал разбойник, то почувствовал, что весь дрожит от радости. Если бы вор в этот вечер случайно отдыхал, монашек уселся бы, чтобы подождать его возвращения. Потому что на этот раз он знал, что ответить на его вопрос «зачем?».