Ассирийские танки у врат Мемфиса - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 18

– Хорошо. – Кивнув, я велел Хоремджету объявить привал. Затем самые крепкие воины перетащили носилки через стену и, следуя указаниям ваятеля, направились к одной из пирамид. Тутанхамон, наш лекарь и жрец, и я шли с ними.

Сравнительно с громадой Хуфу эта пирамида была совсем крохотной, едва ли тридцать локтей в высоту. По словам Кенамуна, тут лежал один из древних фараонов – возможно, сам легендарный Нармер, объединитель Та-Кем, чье чело украсилось коронами Верхних и Нижних Земель. Его склеп был запечатан и находился под пирамидой на большой глубине, но в святилище, лежавшее выше, мы проникли без труда: Кенамун показал, какой камень откатить, и за этой плитой открылся коридор с грудой факелов в стенной нише.

Мы спустились в небольшую круглую камеру, в центре которой стояло изваяние Осириса. К его ногам, обвитым пеленами, и легли Руа, Пио и Такелот. Воздух здесь был сухим, и, вероятно, лет через десять тела их высохнут без всяких мазей и снадобий. Теперь фараон, что упокоился где-то под нами, не будет скучать: три честных воина составят ему компанию и расскажут, что произошло в Черной Земле за минувшие столетия. Обрадует ли это объединителя Нармера?.. С одной стороны, узнает он о династиях Тутмосов и Рамсесов, о временах величия державы, с другой – о ничтожности нынешник владык, подобных ослам в львиной шкуре. Шкура шкурой, а уши все равно торчат…

Пока Тутанхамон читал заупокойную молитву, я озирался, разглядывая храм. Даже в неярком свете факелов стенные барельефы поражали яркостью красок: вот фараон на троне и перед ним – фигурки вельмож; вот отряды лучников и копьеносцев – идут, сомкнув щиты; вот землепашцы в поле, вот танцующие девушки и прелестные арфистки, вот мастера – кто ткет, кто делает папирус, печет хлеба, лепит горшки, кует металл… Ткач был похож на моего отца, и запоздалое сожаление легло мне камнем на душу. Не просто сожаление – вина! Ибо покинул я родителей, оставил дом свой, бросил поле, что возделывали предки, и предпочел мирным трудам клинок. Чужие люди сидели у смертного ложа отца, чужие люди закрыли глаза моей матери, чужие люди отнесли их мумии к могиле… Я был там лишь однажды, на нищем кладбище к востоку от Мемфиса… Запад, Страна Мертвых, не для простых людей; слишком их много, и нельзя позволить, чтобы эти толпы оттеснили знатных, когда они предстанут перед Осирисом.

Исида в образе Аснат снова явилась мне – стояла молча, с печальным лицом, будто спрашивая: опять меня покидаешь?.. Ушел ты, Хенеб-ка, из дома в первый раз, но хоть на родине остался, а что теперь?.. Бежишь, бежишь за море, туда, где можно продать свою кровь… Знай: вот побег, из которого не возвращаются!

Синухет вернулся, подумал я, и услышал в ответ: ему повезло.

Слова древней повести опять пришли ко мне. В самом деле, Синухету повезло! Повезло, как страннику в пустыне, узревшему колодец с прохладной водой.

«И вот однажды узрел меня Амуэнши, правитель земли Иаа, что в Верхнем Ретену, и сказал мне: «Не пойдешь ли ты со мной, о Синухет? Что тебе делать в этом месте торговцев? А моя страна – обитель воинов, что вскормлены с копья, вспоены с рога и с младых лет правят колесницей. Иди со мной, и ты услышишь речь Та-Кем, ибо служат мне люди с твоей родины. И никто из них не скажет, что плохо им в моей земле!»

И я покинул Библ и пошел с ним, ибо был Амуэнши из тех вождей, каких боги посылают воинам. Речи его оказались верными: в его отряде нашлись роме, мои соплеменники, и одни служили ему много лет, а другие – с недавних пор. И эти другие были, как я, беглецами, покинувшими долину Хапи, где сыны фараона спорили меж собой из-за власти и знаков царского достоинства. Никого из этих людей я не знал, но все они слышали про меня и поведали Амуэнши правду, сказав, что Синухет не просто воин, но водитель воинов – ум его светел, душа тверда, и слово его не расходится с делом.

Пока шли мы в землю Амуэнши, проверил он меня, спрашивая о вещах, что случаются в походе: где встать на ночлег и где найти воду для ослов и лошадей, как наточить боевую секиру и выбрать дерево для лука, что сулит вечерняя заря – бурю, ветер или ясный день, а чаще всего спрашивал он о качествах наших спутников, кто из них смел, кто верен, кто хитер, кто глуп и кто разумен. И я отвечал ему, и были те ответы истинны, ибо природа человека едина: отважный повсюду отважен, а трус повсюду трус. Понял Амуэнши, что наделили меня боги многими дарами, и склонился ко мне сердцем своим и сказал: «Был ты князем в своей стране, а в моей станешь из князей первым».

И случилось по слову его».

Отзвучали последние слова молитвы, и мы покинули заупокойный храм. Смутно было у меня на душе; думал я, скольких еще потеряю бойцов на пути к Цезарии и сколько их погибнет, сражаясь в римских легионах. В свите Амуэнши были роме, и Синухет нашел соплеменников, а я мог только их потерять – в Иберии или Сицилии, где Рим сражался с Карфагеном, в стране аллеманов или бриттов, в далеких землях Чин и даже на Заокеанском континенте, где римские колонии плодились точно мухи на меду. Страшили меня не битвы и не расстояния, а перспектива остаться без своих людей и не услышать более язык, привычный с детства. Рим воевал повсюду, и могло случиться так, что лет через десять станет Синухет моим единственным собеседником.

Отряд снова построился в колонну. Солнце начало припекать, раскаляя металл оружия; неподвижный воздух сделался жарким и душным, глаза болели от блеска желтых песков. Тракт, по которому мы двигались, определенно шел к оазису Нефер – за пустошью великих пирамид нам попался первый придорожный камень, установленный в одном сехене от Реки. Кроме указания дистанции, на нем было выбито «Нефер» и знак фараона, сокол с распростертыми крыльями. Еще через сотню-другую шагов мы наткнулись на стелу с грозной надписью: «Не переступать сей предел под страхом гнева всевидящего Гора. Ослушник сгниет за Пятым порогом».

Хоремджет прочитал эту надпись вслух, солдаты ответили руганью и хриплым хохотом. Спустив штаны и сбросив с плеча пулемет, Хайло помочился на камень и подмигнул Давиду – должно быть, знал, за что иудея сунули в лагерь. Затем повернулся к ливийцу:

– Ты, рыжий, зря пугал. Что вошло, то и вышло. Моча! Вот у нас в Новеграде пиво варят – так это пиво! Хлебнешь, отольешь, а в башке все одно звон и шум! И тогда… тогда… – Вздохнув, он смолк и мечтательно улыбнулся.

– Что тогда? – полюбопытствовал Иапет.

– Конешное дело, идешь с дружками в Гостинный конец либо Фрязинскую слободу.

– Зачем?

– Как – зачем? Варягов бить, или фрязов, или чухню. Хазар тож, если какой попадется… Хмель играет, кулак чешется! Любо, братцы, любо!

– Вперред, брратва! – завопил попугай. – Варрягов в ррот! Фрряз бррядь, бррядь! Хазарр куррва!

Эти ругательства были мне непонятны, но, разумеется, не покойный Саанахт обучил им попугая. Тесное общение с Хайлом не прошло даром для невинной птицы.

Мы продолжали идти по дороге, засыпанной известняком. Кое-где встречались следы гусениц, а в иных местах тракт покрывал слой песка, в котором отпечатались траки грузовоза Рени. Я понял, что другие машины не ездили здесь несколько дней – возможно, пять или шесть. Это меня не удивило: ассиры разбомбили пристань на восточном берегу, прервав доставку камня.

Со мной, взглядом спросив разрешения, поравнялся Хоремджет.

– Скажи, семер, ты уверен, что мы верно идем?

– Ты же видел придорожный камень, Хоремджет! Но и без камня и этой дороги я бы не сбился – нужно всего лишь держать строго на запад от пирамид. До оазиса не больше сехена.

– Ты бывал в этих местах?

– Да, на маневрах, лет двенадцать назад. Мы прошли с бронеходными колесницами к Неферу, а потом – к другим оазисам.

– Двенадцать лет… Пустыня переменчива, чезу! Дует ветер, гонит барханы туда и сюда…

– Не бойся, мы не заблудимся, – ответил я.

Не хотелось говорить Хоремджету, что бывал я здесь не только на маневрах. Двенадцать лет назад встретил я в оазисе Мешвеш девушку-газель с серыми глазами, стройную, как пальма. Не было у нее ни отца, ни матери, ни сестер, ни братьев – возможно, к лучшему, ибо не терпела она никакой власти и подчинялась лишь своим желаниям. Помню ночь, когда желания наши совпали… помню, как шелестела листва над нашим ложем, как ветер пустыни развевал ее волосы… Помню, как она вскрикнула, ибо был я у нее первым мужчиной… помню, как содрогалось ее тело в моих объятиях, как ее губы искали моих губ… Помню, помню! Не так уж я стар, чтобы совсем забыть о женщинах! Да и отсидка в каменоломне очень освежает память.