Другая половина мира - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 65

Не менее любопытными, чем эти истории, были и рассуждения О’Каймора – о том, почему боевые драммары нужно строить из тяжелого розового дуба, плоты – из легкой бальсы, а лодки для каботажного плавания – из тростника; и о том, как, согласно кейтабскому Морскому Праву, следует подбирать экипаж и сколько в нем должно насчитываться кормчих и рулевых, гребцов и «чаек», работающих на высоте с парусами, сколько стрелков и людей при метательных машинах и балансирах; и о способах сражения на море, о том, как отнять ветер у вражеского судна, как переломать его весла, засыпать огненными стрелами, пробить тараном борт, пустить на дно. О’Каймор, прожженный разбойник, без сомнения знал толк в подобных вещал, но разбирался он и во многом другом: в качестве драгоценных перьев, тканей, раковин и черепашьих панцирей, и самоцветах, мехах и шкурах, в изделиях из бронзы, железа и серебра, в винах, воске и лечебных снадобьях, в ценах на бойцовых керравао и сизых посыльных соколов, в спросе на резную яшму, атлийский нефрит и голубой майясский камень, в способах обработки шкур, засолки мяса и приготовления маисовой муки. Все эти товары, вероятно, сами добирались к О’Каймору под парусом и на веслах, затем перекочевывали в его трюмы, прилипали к его загребущим рукам, а прежние их владельцы отправлялись кормить акул, столь же прожорливых, как и кайманы в хайанском Доме Страданий.

Но более всего ценил кейтабский тидам звонкую монету, ибо не было на ней ни клейма мастера, ни знака Клана, ни охранительных письмен, а одни лишь безобидные символы вроде соболиной головки либо горящей свечи. И потому бродили деньги в мире неузнанными, словно призраки, не оставляющие следов; путешествовали туда и сюда, превращаясь из чейни в арсоланские диски, из дисков – в сеннамитские «быки» и снова в чейни. Кео-кук, как называли их тайонельцы, – «тот, кто странствует всюду»!

Про деньги и толковал О’Каймор в День Маиса, первый день месяца Плодов, на палубе «Тофала», что покачивался у причальных тумб хайанской гавани. С этих резных столбов из прочного дерева на корабль взирали полсотни ликов Сеннама – строгих, но благожелательных; за столбами виднелась колесница на высоких колесах, запряженная парой гладких быков, а дальше лежала обширная площадь с глиняным покрытием, утоптанным и ссохшимся на солнце до каменной твердости. С трех ее сторон, с севера, юга и с востока, поднимались крутые склоны насыпей, застроенных зданиями Очага Торговцев и наблюдательными да сигнальными башнями, где сидели портовые стражи; в самих склонах, облицованных гранитом и базальтом, были прорезаны ходы к подземным камерам, обширным и защищенным от влажных морских ветров. Там хранились самые ценные товары – воздушные шелка и плотные ткани из шерсти лам, связки тростниковой бумаги и тончайшего пергамента, накидки, головные уборы и ковры из разноцветных перьев, хрупкие стеклянные сосуды, емкости с зельями, что способны мягкое делать твердым, а твердое – мягким. Иные же товары, попроще и подешевле, наподобие глиняной посуды, циновок, запечатанных затычками и воском кувшинов с вином, бычьих кож и раковин, лежали под навесами, пристроенными к рукотворным холмам; от центральной части площади их отделяла тройная шеренга пальм, похожих на рослых воинов в перистых зеленых шлемах.

Пальмы окружали и большой квадратный водоем, располагавшийся почти у самых причальных столбов. Здесь, в прохладном месте у воды, земля была устлана тростниковыми циновками и полна народа. Здесь проворные парни из Братства Служителей разносили воду, сок и пиво, печеных моллюсков и тыкву в меду, бобы и маисовые лепешки; а тем, у кого в сумках звенело серебро, – розовое вино да голубей и уток в сладкой подливе из плодов ананаса. Здесь исходили дымом жаровни, витали аппетитные запахи, булькало в глотках хмельное, и мерный алк сотен жующих челюстей прерывался то смехом, то громким выкриком, то звоном ножа о медный поднос. Здесь отмечали удачу и заливали горе мореходы из десятков уделов и земель, но чаше всего попадались одиссарцы и люди с Восточного Побережья, из городов, признавших власть Ахау Юга. Впрочем, на циновках трапез можно было увидеть и диковатых обитателей Перешейка, и хрупких майя со скошенными черепами, и рослых тайонельцев, и смуглокожих островитян с Кайбы, Гайяды, Йамейна и даже далекого Пайэрта.

В ином мире, где-нибудь по другую сторону Чак Мооль, место это назвали бы харчевней, таверной или кабаком, но тут, на языке Пяти Племен, оно именовалось «хоганом, встречающим с радостью». Справедливые слова! Ибо здесь друг встречался с другом, глотка – с розовым вином, а желудок – с пищей. И все это, несомненно, дарило радость; одним буйную и шумную, другим спокойную и тихую. Одиссарцы, скажем, насыщались и хохотали от души, а кей-табцы пировали с осторожностью, памятуя о том, что в Хайане они не слишком желанные гости.

Дженнак, уставший, облазивший корабль от верхних рей до нижней палубы и трюма, расположился на носу, на невысоком стрелковом помосте, вдыхал долетавшие с площади ароматы, поглядывал на свою упряжку с двумя быками, пегим да бурым, и пил золотистое вино с ОКаймором. Сейчас они смотрелись словно два приятеля из дальних земель, в честь радостной встречи обменявшиеся дарами: тидам-кейтабец драпировался в неуклюже повязанный одис-сарский шилак, а на запястьях наследника сияли отделанные жемчугом браслеты, и у пояса из перламутровых пластин висел клинок с бирюзовой рукоятью. Грхаб, сидевший за спиной Дженнака, тоже не был обижен, но его дареные пояс и нож были украшены серебром. Что касается преподнесенных ОКаймором браслетов, то они оказались узковаты и на предплечьях Грхаба не сошлись.

От харчевни долетел звон – кто-то из посетителей, открыв суму, расплачивался за вино и угощение. Брови О’Каймора задумчиво приподнялись и застыли; тидам прислушивался.

– Серебро… – наконец пробормотал он. – Голос серебряных чейни, одиссарских или атлийских.

Дженнак усмехнулся, кивнул, колыхнув белыми перьями над темноволосой головой.

– Узнаешь по звуку, тидам?

– Разумеется, мой светлый господин! Ведь не черепашьи яйца там перебирают. Серебро поет тонко, медь глухо, а бронза позвончей, но все-таки не так, как серебро. А золото… – О’Каймор мечтательно прикрыл глаза. – Звук от золота схож с Утренним Песнопением, ибо ласкает слух и отзывается теплотой под сердцем.

– В желудке? – уточнил Дженнак.

– Ты, милостивый господин, над этим не смейся. Именно ты, молодой, ибо предстоит тебе увидеть, как серебро и золото завоюют весь мир! Деньги сильнее оружия и всех Святых Книг кинара, и придет день, когда ни один властитель в Эйпонне в том не усомнится. Ты доживешь, увидишь… Ибо ты и твои сородичи – избранники богов… – О’Каймор смолк, будто бы в смущении, потом с непривычной робостью спросил: – Скажи, мой господин, сколь долог твой век? И каково это – чувствовать себя кецалем, парящим над стаей бабочек-однодневок?

Похоже, это всерьез интересовало кейтабца; случалось, повествуя о чем-нибудь занимательном, он смолкал, а затем пытался расспросить и сам – про обычаи светлорожденных, про то, в чем сходны и в чем различны Великие Очаги, и какой из них бог-покровитель одарил большим долголетием. Не всякий раз Дженнак находился с ответом, ибо годы его, по большей части, лежати впереди; а, не одолев дороги, кто может судить о ее тяготах? Вот и сейчас он сказал:

– Я слишком молод, почтенный тидам, чтобы почувствовать себя мудрым кецалем. Я всего лишь глупый попугай в ярких перьях, и никому не ведомо, какой ковер сложит из них время.

– Попугай… – протянул О’Каймор. – Что ж, пусть боги даруют тебе его долголетие, но не его глупость! И пусть ковер твой радует глаз, милостивый господин!

Грхаб за спиной Дженнака одобрительно хмыкнул и зашевелился, звеня оружием о пластины доспеха. Собеседники помолчали, наслаждаясь ароматом и вкусом вина, потом Дженнак, огладив перья головного убора, деликатно напомнил:

– Мы говорили о деньгах…

– Да, о деньгах! – О’Каймор оживился и начал рассказывать.