Крысолов - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 33

Боря-Боб не замечал моих терзаний. Пересчитав карты с нагими лесбиянками, он поморщился и пробурчал:

– Хоть здесь не нажгли… Кругом одни кидалы… чмо и хоботы… торчки и шмурдяки… и этот жлоб из Манивоки… Доберусь я до него, почищу перышки! Печень вырву!

– Тут не Россия, – напомнил я, – тут самое безопасное место во всем испанском королевстве. Ну, станешь ты печень рвать… Мужик он здоровый, без шума не обойдется… А в результате – международный скандал. Скажут, русская мафия за чернокожих взялась. Нехорошо! Мы ведь все-таки интернационалисты!

– Лично я – без «интер», – сказал Боб, вдруг становясь серьезным. – А что до чернокожего, так он не простой угнетенный негр, а хмырь из Лэнглипусы. И тебя, кретина, охмуряет… Гляди, охмурит! Был ты дурик, а будешь жмурик. Ясно?

Куда уж ясней! Особенно про Лэнглипусу, где штаб-квартира ЦРУ… Я принял эту информацию к сведению и простодушно улыбнулся.

– С чего ты решил, что меня охмуряют?

Боб поиграл бровями, сплюнул на торчавшую у обочины пальму, задумчиво посвистел сквозь зубы.

– Знаем мы охмуряльные методы, знаем! Вначале – изолировать фигуранта, лишить гласности и связей с общественностью, потом – наобещать с три короба, а под занавес отправить на погост, кормить червей. С веночком на гробике.

– Если быстро и безболезненно, так не столь уж плохая перспектива, при нашей-то нынешней жизни, – заметил я. – Опять же венок… Может, еще и похороны оплатят.

– Похороны я сам тебе оплачу, – пообещал Боб.

Он неожиданно развеселился, раскрыл веер с «Обнаженной махой» Гойи, поглядел на него, одобрительно хмыкнул, закрыл и, пользуясь веером вместо клинка, стал объяснять мне, куда положено колоть и резать, чтоб фигурант быстрей переселился в мир иной. Потом – куда положено бить: в висок, в глазницы, под основание черепа, по горлу… Нельзя сказать, что я совсем уж неофит в таких делах: в студенческие годы, в промежутках между моргом, лекциями и ленинградской товарной, я успел позаниматься «рестлингом». «Рестлинг» – это мы так его называли для пущей важности. На самом деле то была борьба без правил, и суть ее заключалась в краткой формуле: дать в зубы, чтоб дым пошел.

Поэтому, внимая Борису, я не слишком ужасался и не впадал в прострацию, а размышлял о том, что хомо сапиенс, если брать по-крупному, делятся не на расы, народы и племена, а всего на две категории: одним угробить ближнего что муху раздавить, другим же этот подвиг не по силам. К тому же большинство людей не знает, к какой категории относится, пока им не сунут автомат и не отправят в афганские горы или вьетнамские джунгли. И слава Творцу, что не знает!

Я представил Боба с топором в руках – с тем самым, что висел в моей прихожей, – и содрогнулся.

Перекусив в пиццерии, мы взяли такси и вернулись в отель в девятом часу. Дальнейшая программа была кристально ясной: бассейн и променад до бара. Я спросил бутылку белого, а Боб – стакан покрепче; затем мы вынесли столик в парк, уселись под цветущим тамариском и стали потягивать каждый свое. Мои лейтенанты куда-то запропастились – должно быть, от смущения за утренний провал, но Ричард Бартон из Таскалусы был тут как тут: приплясывая и поводя плечами, двигаясь как бы под звуки неслышимого джаза, подтанцевал к нашему столику с порцией виски и карманами, набитыми жвачкой. Поразительная личность! Если не пьет, то говорит, а если не говорит, так жует. Правда, угощать нас он не забывал.

Мы потрепались о том о сем – о национальных пристрастиях в сфере напитков, о династии Бурбонов и испанском короле, чей гордый профиль украшал песеты, о паре гомиков, появившихся сегодня в отеле «Алькатраз», о толстой немке, которая хоть не отличалась стройностью испанок, но вряд ли уступала им в постели. Выпили мы немного: я одолел половину бутылки сухого, а Боб с Диком – по три порции горячительного. Время за разговорами (вполне мирными, без посягательств на чью-либо печень) летело незаметно и быстро. Меж тем небеса потемнели и озарились яркими южными звездами, над горным хребтом поднялась ущербная луна, посеребрив воду в бассейне и выложенные искусственным мрамором дорожки, поле для гольфа покрылось мраком, а платаны и пальмы оделись густыми сумрачными тенями, став похожими на гигантских рыцарей в черных плащах. В парке и на открытой площадке у бара вспыхнули фонари, но публика – большей частью народ семейный, малопьющий – уже расходилась. Проковыляла толстая немка со своими чадами, тащившими ворох бутылок с пепси; чинно удалились британцы и датчане; тихонько уползли гомики; покинули бар пожилая чета из Питера и молодые супруги с шустрым малышом. Только неугомонный полковник Гоша все колобродил у стойки, заливая Элле, Стелле и Белле, а также бармену Санчесу, как довелось ему командовать полком в Афгане, как он гарцевал на полевой кухне и рубил моджахедов в лапшу. Девушки попискивали в самых драматичных моментах, а Санчес вежливо улыбался и ждал, когда же русский сеньор угомонится и свалится под стойку. По-моему, шансов у Санчеса не было.

– Вот она, справедливость, – задумчиво протянул Боря-Боб, скосив глаза на полковника. – Одни отчизне служили, кровь проливали, а нынче топают на костылях… Другие жрали-пили и набивали карман, и теперь им все позволено – и та же выпивка, и бабы, и брехня о драчках, где задницы их отродясь не бывало. И власть опять же у них… Иду на спор, что этот шмурдяк всю жизнь просидел в тихой дыре под Питером или Москвой и на горы глядел отдыхаючи в Сочи… А нынче врет и не краснеет! И где ведь врет, каленый пятак ему к пяткам – не в Сочах каких-нибудь сраных, а в заграницах! Куда за рубль не долетишь!

– Но ты ведь тоже долетел, – произнес я.

– Долетел!.. – Борис резко оборвал фразу, и мне показалось, что он хотел добавить: «За казенный счет». – Долетел, зато не вру. А мог бы порассказать… мог бы…

Он выплеснул содержимое стакана в глотку, поднялся и твердым шагом направился к стойке. Бартон дернул меня за рукав:

– Боб расстроен? Почему? Из-за утреннего инцидента? Так я готов искупить. Может, мы и ему откроем счет в банке «Хоттингер и Ги»?

– Боб душой тревожен, а это деньгами не поправишь, – объяснил я. – Он хочет не денег, а справедливости.