Принц вечности - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 34

Деревья расступились, тропа оборвалась, выведя отряд к опушке и серовато-желтой равнине шириною в несколько тысяч шагов, по другую сторону которой тоже щетинилась далекая зеленая гребенка леса. Света здесь хватало, но воздух был таким же неподвижным и еще более душным, чем под древесными кронами; пахло гнилью, застоявшейся водой, мерзким смрадом разложения. Над желтыми травами и серыми мхами – огромными, по колено человеку – носились тучи гнуса, и пронзительный писк насекомых заглушал лесные шорохи. Впрочем, стонущий вопль арахака больше не повторялся, зато Дженнак ощущал сотню взглядов, коловших спину, словно шипы, вылетевшие из трубок чен-чи-чечи. Прав был Кро'Таха, мелькнуло у него в голове, прав; не люди следили за пришельцами, а тени, призраки, мелькающие среди ветвей…

Он даже не пытался разглядеть их внутренним зрением, заговорить с ними или подать знак, чувствуя, что это бесполезно, что лишь в стойбище есть у него шанс встретиться с невидимками лицом к лицу. Там, где прячутся женщины и дети, там, где стоят хижины и сушатся распятые на земле шкуры, там, где шаманы жгут костер перед тотемным столбом с ликами богов, мужчины делаются разговорчивей… Во всяком случае, так было в тайонельских лесах и в дебрях Ближней Риканны, где воины его отыскивали фарантские и скатарские хоганы…

– Топь, – сказал Арза, поворачивая голову к солдатам. Шлем сполз ему на самые брови, и алые перья, венчавшие его, мотались над лбом проводника.

Отряд одиссарцев растянулся вдоль опушки; стрелки с тяжелыми арбалетами стояли лицом к лесу, копьеносцы, забросив за спину обтянутые кожей щиты, всматривались в болото. Дженнак со своими телохранителями оказался в центре; рядом, в ожидании приказа, замер таркол, высокий ротодайна лет тридцати. В руках у него было копье с широким и длинным лезвием – не боевой сайиль, а скорее оружие, с каким идут на грозного хищника, на ягуара или гигантского медведя.

– Топь, – повторил проводник. – Арза дальше не идти.

– Боишься, тощая немочь? – встрял Ирасса. – А чего боишься?

Арза недовольно скривился:

– Трус бояться! Гуар – не трус, гуар ходить лес, ходить болото, бить любой зверь, но не сражаться с духами. Особенно с Камлу!

– Оставайся здесь, – сказал Дженнак. – Было обещано, что ты проводишь нас до болота, и большего я не прошу. Хочешь, подожди здесь, хочешь, уходи. Я вернусь… – он бросил взгляд на солнце, стоявшее в зените, – вернусь вечером. Когда Око Арсолана коснется дальних деревьев.

– Твой не вернуться, господин, – проводник покачал головой. – И твой люди не вернуться. Пять гуар пропасть в болоте, хороший охотник, ловкий, не хуже арахака… Куда они деваться? Где пропасть? Мой думать, в зубах Камлу.

– Но арахака ходят по болоту, – возразил Дженнак.

– Твой мудрый человек, твой понятно: кто знать, как выпросить милость духа, тот можно ходить. Давать жертву Камлу, он пропускать.

– Думаешь, те пятеро гуаров, посланных твоим хозяином с дарами, оказались жертвой?

Руки Арзы взметнулись, то ли подтверждая, то ли отрицая сказанное, но рот его остался закрытым, как челюсти уснувшего на солнцепеке каймана. Он молча полез под накидку и вытащил медный горшочек на веревочной петле, от которого несло какой-то гадостью. Сушеные грибы, снадобье против гнуса, припомнил Дженнак. Арза сноровисто высек огонь, и серая масса затлела.

– Пойдем, господин? – спросил таркол, принимая от Арзы дымящийся горшок.

– Нет. Сначала я подумаю, куда идти и кому. Отдай это зелье Ирассе, таркол, и присматривай за деревьями.

Дженнак вновь оглядел трясину, казавшуюся на удивление безжизненной – ни кайманов в промоинах темной воды, ни гибких змеиных тел, скользящих в траве, ни жаб с багровыми шеями, ни птичьих гнезд; ничего, кроме гнуса, висевшего над топью серым прозрачным облаком. Нескончаемое пространство перемешанных вод и почв тянулось в обе стороны, на запад и восток, уходило в даль, где зеленые стены леса смыкались, словно челюсти, поглотившие желто-серые лишайники и травы. Над головой, в блеклом выжженном небе, плавился солнечный диск, похожий на отполированную арсоланскую монету, и в ярких его лучах можно было рассмотреть какие-то разноцветные пучки, привязанные тут и там к траве, собранной в подобие конуса. Эти вешки уходили в болото, теряясь в знойном мареве, и, глядя на них, Дженнак припомнил слова Кро'Тахи про тропинку, помеченную пестрыми перьями. Видимо, это она и была – а за ней, над дальним лесом, струился чуть заметный дымок, поднимавшийся за окоемом болота сизой расплывчатой колонной. Все это казалось удивительным: если арахака, подобные теням, следили за чужаками, то почему была размечена тропа и почему сородичи их не удосужились погасить костер? Ведь он показывал, где находится поселок… Или нет? Был ловушкой? Или ловушкой являлась вся огромная трясина, защищавшее стойбище дикарей?

Кивком велев Хрирду и Уртшиге посторониться, Дженнак прошел между ними и направился к первому травяному конусу с перьями. Подошвы его высоких сапог утопали во влажной почве, над шлемом зависло облако мошкары, а затылок и плечи покалывали взгляды невидимых наблюдателей. Казалось, арахака выжидали, что сделает этот пришелец, покрытый доспехом, непроницаемым для шипов: то ли шагнет в трясину, то ли повернет назад, то ли прикажет своим воинам пускать стрелы и метать копья в густую листву.

Ждал и Дженнак; ждал, расслабившись и прикрыв глаза, привычно отсчитывая вздохи и чувствуя, как тьма Чак Мооль надвигается на него гигантским темным шелковистым занавесом. Он мог по своей воле погружаться в нирвану, вызывать транс, касаться Великой Пустоты, содрогаясь от ледяного дыхания вековечного мрака, – и, когда этот черный полог приподнимался, всматриваться в то, что скрывалось за ним. Но сами видения не повиновались Дженнаку; лишь боги знали, что будет послано ему во всякий раз и каков смысл этих смутных картин. Временами он погибал в морской пучине или, не ощущая мук, горел в огне; временами соколом поднимался в небеса, парил, любуясь землями и водами, лежавшими внизу словно раскрашенная восковая карта; временами видел дивное – чужие города, каких не было ни в Эйпонне, ни в Риканне, океан разноцветных огней, колесницы, что двигались будто бы сами собой, гигантские стрелы и диски, парящие в воздухе, и темное пространство, усеянное звездами, где самый мудрый жрец не разыскал бы ни голубого Гедара, ни зеленой Оулоджи, ни золотистой Атхинги, ни привычных созвездий Тапира, Смятого Листа или Бычьей Головы. Являлись ему и человеческие лики – его родителя, чака Джеданны, и умерших братьев, лукавая физиономия Унгир-Брена, хмурая – Грхаба, лицо Виа и лица многих других людей, с которыми на месяц, на год или десятилетия пересеклась его жизненная тропа. Вианна приходила к нему то печальной, то смеющейся, Унгир-Брен являлся то в собственном обличье, то с внешностью Сидри, своего потомка и ученика; Грхаб был суров, отец – величественен и строг, а брат Фарасса взирал на Дженнака с ненавистью.

И теперь, когда тьма разошлась, он увидел лицо Вианны – но не грустное и не веселое, а будто бы озабоченное и полное некой неясной тревоги. Затем губы ее дрогнули, и Дженнак, не слышавший ни звука в своем трансе, прочитал безмолвные слова. Кто убережет?.. – слетело с ее губ; кто убережет?.. – спрашивала она, повторяя вопрос, который был задан ему много лет назад, перед тем, как они отправились в Фирату, к трудам, к славе и к гибели.

Занавес Чак Мооль опустился, мигнул и исчез; перед Дженнаком вновь лежало болото с травяными вешками-конусами, а за ним тянулся к небу дымный столб. Он молча глядел на эту призрачную сизую колонну, размышляя и стараясь догадаться, о чем предупреждает Виа; он не сомневался, что получил некий знак, призыв к осторожности, ниспосланный ему богами и поданный той, которой он доверял более всех прочих. Доверял в жизни и доверял в смерти… Собственно, она не умерла; теперь, умудренный опытом прожитых лет, Дженнак понимал, что ушедшие до срока продолжают жить в его воспоминаниях, и в этом смысле все они тоже были кинну, а сам он как бы являлся их проводником, торившим тропу в тумане грядущих столетий. Водителем призраков… Эта мысль не уменьшала горечи потерь, но помогала примириться с ними.