Принц вечности - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 55

На миг перед внутренним взором Дженнака встал чудовищный гриб из огненной багровой массы, клубившейся в неизмеримой вышине, расползавшейся подобно тучам, гонимым ветрами во все стороны, закрывавшей синий небосвод, готовой поглотить и землю, и воды, и воздух, и весь мир…

Вздрогнув, он очнулся. Серый туман и обломок базальта исчезли, сфера лежала на столе, а Чантар, прикрывая ее ладонью, пристально уставился в лицо гостя, точно надеясь уловить отблеск посетивших его видений.

– Камень, сотканный из мглы и вихрей, – произнес Дженнак, ощущая, как губы его вновь становятся теплыми и упругими. – Возможно ли такое? И что это значит?

– Я же предупредил, не все показанное может быть понятным. Рано, родич, рано! Мудрость должна сочетаться с осторожностью, иначе… – Чантар пожал плечами. – Для детских игр меч слишком остр, а громовой порошок слишком опасен! Понимаешь меня?

– Да. Однако объясни, что ты сам об этом думаешь? Что мы видели? Что такое эти сферы? И как ты открываешь их? Могу ли я обучиться этому искусству?

Чантар усмехнулся:

– Сколько вопросов, родич! Ну, спев Утреннее Песнопение, не откажешься от Дневного… Придется мне ответить, ответить по порядку… Но многого не жди, ибо сам я – пес, что блуждает в тумане и ловит смутные запахи вчерашней трапезы…

Он потянулся к чаше с остывшим напитком, осушил ее и продолжал:

– Смысл последней картины мне столь же неясен, как и тебе. Быть может, нам показали зыбкость и призрачность сущего; быть может, это намек, что все в мире, даже прочный камень, состоит из неких мельчайших частиц, подобных мглистым вихрям… Не знаю! Не знаю, но думаю, что эти шары – божественное завещание, столь же ценное, как Чилам Баль. Только не пришло для него время, и таится оно среди гор, лесов и в иных местах, дожидаясь, когда дети взрастут и поймут, где у клинка острие, а где – рукоять. Ну, а про то, как я открываю сферы… вернее, часть из них… Такому искусству ты научишься сам, родич, но придет оно к тебе с великой бедой или с великой радостью, с таким напряжением чувств, с каким напрягается кожа барабана под ударом палочки.

Знай, что я испытал это, испытал много лет назад, когда в ларце лежали только три шара… Тяжкое время пришлось мне пережить! Сын мой отправился в Сеннам и погиб в поединке совершеннолетия, женщина – не светлой крови, но любившая меня долгие годы – умерла, и разум мой затмился, и боги перестали говорить со мной… Тогда, мучимый печалями, пришел я в этот хоган, сел и стал глядеть на яшмовые шары, но не видел их, а видел лица сына и женщины своей, и руки их, манившие меня в Великую Пустоту. Казалось, сердце мое перестанет биться, сожженное ядом потерь, и я, надеясь на утешение, воззвал к богам и простер руки над сферами, не думая о них, но желая лишь получить какой-то знак. И тогда горе мое стало силой, и что-то переменилось во мне, поднялось и выплеснулось, как кровь из раны. А потом…

Он протянул руку, и шар, подарок тономов, начал медленно вращаться.

Глядя в лицо Чантара, печальное и напряженное, Дженнак подумал, что горе не обошло стороной и владыку Арсоланы: как утверждалось в Книге Повседневного, за мудрость свою он заплатил страданием. И это делало Чантара понятней, ближе и дороже, словно дальний родич, увиденный впервые в жизни, вдруг воистину стал братом. Теперь не только кровь, дар богов, связывала их, но и нечто иное, более важное и значительное, – быть может, память о жизнях, унесенных ветрами времени?

Прервав затянувшееся молчание, Дженнак провел над сферами ладонью.

– Тебе удалось раскрыть каждую?

– Нет, только две из шести. Но подождем; если боги опять пошлют мне великую радость или горе, я доберусь до остальных.

Подождем! И это сказал человек, вступивший в третье свое столетие! Кажется, он собирается жить вечно, промелькнуло у Дженнака в голове.

– Попробуешь с шаром, который я принес?

– Нет, – будто подтверждая сказанное, Чантар отодвинул яшмовую сферу. – Спрячь! Подарено тебе, ты и прими груз страдания или счастья, если повезет… Моя спина покрепче, чем у ламы, но если лам две, то отчего не нагрузить каждую своей ношей?

Он снова подчеркивал, что их двое, будто бы не существовало других светлорожденных, будто в Хайане на циновке власти не сидел Джиллор, будто собственные его сыновья были всего лишь несмышлеными младенцами. Удивительно? Да. Но Дженнак чувствовал, что ходит у самого краешка тайны.

– Ты показал, что хотел, старший родич. Ты ответил на мои вопросы. И ты предупредил, что ждет меня некое потрясение… Что же дальше?

Лицо Чантара вновь сделалось спокойным – правда, не без прежнего лукавства.

– Дальше? Дальше будем говорить.

– Глаза мои видели дивное, и готов я услышать о новых чудесах.

– Только не ожидай добрых чудес… Скажи, по дороге сюда корабль твой не останавливался в эйпоннских гаванях?

– Нет. Мы пришли в Лимучати, и я сразу же отправился в Боро.

– А когда в Бритуйю приходил последний драммар из Хайана?

Дженнак коснулся виска, вспоминая.

– В начале месяца Цветов, старший родич.

– Тогда ты не знаешь последних новостей, – кивнув, Чантар принялся заворачивать шары в шелк и укладывать их в шкатулку. – Умер Ко'ко'ната, повелитель Мейтассы – да будет узкой его тропа в Чак Мооль! И циновка власти досталась Одо'ате. Он сидит на ней уже два месяца.

– Не помню такого, – сказал Дженнак.

– Младший из сыновей Ко'ко'наты, – Чантар захлопнул ларец. – Молод, прожил тридцать лет и ничем не славен, кроме одного… – Он поднялся, водрузил ларец на место и начал копаться в стоявшем рядом сундуке. – Говорят, что Одо'ата родился не от женщины светлой крови. Отец тем не менее объявил его наследником.

– Полукровка не протянет и столетия, – сказал Дженнак. – И в семьдесят будет стариком.

– Разумеется, такое не скроешь, – согласился Чантар, вытащив из сундука свиток желтой бумаги и плотно сложенный пергаментный лист. – Но меня волнует не то, что случится через сорок лет, а то, что может произойти сейчас. Одо'ата решился подправить древнее лживое пророчество о Пятой Книге Кинара и пятой пещере под Храмом Вещих Камней, будто бы замурованной стараниями одиссарцев, арсоланцев или подкупленных жрецов майя… Случилось у Одо'аты видение, ниспосланное самим Мейтассой, и бог якобы сообщил ему истину: миром будут править тасситы и атлийцы. Каков недоумок, а?

– Койот, раскрасивший шкуру охрой, не превратится в ягуара, – сказал Дженнак.

Вернувшись к столу, Чантар положил на него свиток и пергамент.

– Ягуар у нас уже имеется, родич – Ах-Шират, повелитель Коатля! Тот, кто ввозит кровожадных дикарей из Риканны, превращает их в опытных солдат, набивает бочки взрывчатым порошком и строит флот, только не океанские корабли, а боевые галеры! Как ты думаешь, что он сделал сейчас и что сделает потом?

Дженнак поразмыслил недолгое время над этой новостью и сказал:

– Он заключит союз с Одо'атой, а потом сожрет его. Союз ему выгоден: если к пехоте и кораблям Коатля добавятся тасситские всадники, у брата моего Джеданны не хватит секир для их шей.

– У меня тоже, – заметил Чантар. – Они могут двинуться на вашу страну с юга и с запада и могут ударить с побережья, так что брат твой вынужден будет рассредоточить войско для обороны или поступиться частью своих земель. Они могут оставить заслоны на вашей границе и напасть на Арсолану – опять-таки с моря и через Перешеек… Даже разрушив мост в Лимучати, мы ничего не добьемся, ведь у тасситов есть теперь корабли из Шочи-ту-ах-чилат и мореходы – пусть подневольные, но опытные. У них преимущесгво, понимаешь? Преимущество места.

Дженнак понимал. Он, не первый год водивший многотысячные армии, давно перешагнул границу, что отделяла тактика-накома от вождя-стратега, умевшего выигрывать не битвы, но всю войну. Преимущество Мейтассы и Коатля заключалось в том, что земли их, точно занесенный для удара кулак, разделяли Одиссар и Арсолану, чьи воинства объединиться не могли – как по причинам территориальным, так и в силу того, что одна из стран оставалась в этом случае беззащитной. Вот только рискнут ли новые союзники начать опустошительную войну, какой не видела Эйпонна? Такие деяния богами не поощрялись.