Страж фараона - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 15

Странные твари… вроде быки, однако с четырьмя рогами… Присмотревшись, Семен сообразил, что рога у молодых бычков были когда-то распилены и отжаты в стороны так, что каждый превратился в подобие двузубой вилки. Любопытный обычай! Во всем же остальном быки были как быки, довольно упитанные, с сероватыми шкурами, копытами, хвостами и уже слегка протухшие. Морщась от зловония, Семен кольнул их в бока кинжалом, осмотрел ноздри, языки и выкаченные глаза, но это никак не помогло. В ветеринарном деле он был слабоват, и единственным животным, с которым ему довелось вступить в близкое знакомство, была родительская кошка – да и та сдохла лет десять назад.

Но кошка скончалась от старости, а вот почему загнулись быки, ведал лишь премудрый Тот. Впрочем, Семена это не смутило; он с многозначительным видом оглядел две туши, затем возвел глаза вверх, постоял недолгое время, будто советуясь с богами, и махнул рукою Ако.

– Скажи, чтоб убрали отсюда эту падаль, она мне больше не нужна. Я хочу есть и спать. Ночью боги подскажут мне верное решение.

Сзади забрякали кости на балахоне колдуна, и тут же раздался его голос:

– Ты спать у мой женщин. Хорошие, молодые! Много женщин! Два, три… Хочешь – четыре?

– Старый! Костлявый, как некормленный бык! – возразил вождь. – Ты лечь на мой циновка, спать спокойно, а вечер и утро есть мясо. Хороший, молодой!

– Мясо – это неплохо, а покой – еще лучше, – заметил Семен. – Пожалуй, я идти к тебе.

Он ткнул кинжалом в сторону Икеды, и вождь сразу приосанился – видно, решил, что дело в шляпе. Его сторонники вновь завопили и потрясли копьями, затем процессия во главе с Семеном и Икедой тронулась к краю площади, где за изгородью из слоновьих клыков стояли пять хижин: одна – большая, с резными столбами у входа, да и другие не маленькие, заметно просторней, чем Баштаров подвал. Семена отвели в самую дальнюю, устланную травой, и усадили с почетом на заваленную шкурами циновку. Пахло от шкур неважно, и Семен решил, что содрали их либо с шакалов, либо с гиен.

– Твой отдыхать и ждать еды, – сказал Икеда. – Ждать чуть-чуть. Мой ленивый женщина быстро бегать под палка, быстро жарить мясо.

– Где спать мой воин? – осведомился Семен. – Тот, который говорить на твой язык?

– Спать у Хо. Хо теперь богатый, резать корова, кормить твой воин, – с ухмылкой пообещал Икеда и вышел из хижины.

Сидя на шкурах, Семен уставился в широкий проем входа на заходившее солнце и сумрачный простор саванны. Сейчас он испытывал чувство, что посещало его не раз и, вероятно, придет опять и опять, наполняя смутным тревожным беспокойством. Степь, это селение и эти люди, и другие люди, Сенмут, Инени, Пуэмра, их спутники, ждавшие его на речном берегу, и сама огромная река – все это казалось сном, ибо та, иная реальность, в которой он прожил первую жизнь, не отпускала, не желала отпускать, по-прежнему заявляя свои права на душу его и разум. Наверное, думал Семен, надо провести тут не месяц и не год, чтобы поверить в свершившееся… поверить, принять и понять, зачем он здесь… Кто он такой? Случайный путник, как было сказано Инени? Или, быть может, страж? Человек, заброшенный сюда какой-то силой с определенной целью? Скажем, следить, чтобы все происходило так, как и должно произойти…

Шаги и голос вождя у входа прервали его мысль. Толстяк ввалился в хижину, подталкивая перед собой кончиком жезла девчушку в травяной юбочке, с большим деревянным подносом. Поднос, уставленный мисками с мясом, лепешками, овощами, среди которых громоздился тыквенный кувшин, был нелегок, и девчонка тащила его, стиснув зубы и напрягаясь всем телом. Опустив ношу у ног Семена, она перевела дух, но не успела опять вздохнуть, как вождь ткнул ее жезлом под ребро.

– Дочь Хо! – заявил он, показывая на девчонку, а затем – на поднос с разнообразной снедью. – Молодой женщина, молодой мясо! Твой быть доволен!

Семен нахмурился.

– Зачем ты ее привел, старый козел?

– Как зачем? Для твой! Твой пробовать, видеть – хороший женщина, сладкий! – Лапа вождя опустилась на плечо девочки, заставив ее повернуться пару раз. – Сладкий, – повторил он, – радость мой сердце! Каримба дурак, такой нельзя ломать кость, бросать лев. Такой место на спальной циновка. Бери! На этот ночь!

Икеда с силой толкнул девчонку, она испуганно взвизгнула и приземлилась прямо на колени Семену. Кожа у нее была нежная, гладкая, цвета кофе с молоком, формы уже начали округляться, теряя прежнюю угловатость, но грудки казались совсем еще детскими, в полкулака. Она смотрела на Семена, и в темных ее глазах стыл ужас.

Усмехнувшись, вождь направился к выходу, размахивая жезлом. «По-своему он прав, – решил Семен. – Быков я видел, так отчего не поглядеть на дочку Хо? Прелестное дитя… только напуганное до судорог. С чего бы?»

Но тут он вспомнил, что девочке надо его ублажить, и если она с этим делом не справится, ее отдадут колдуну, а уж Каримба сам рассудит, что с ней делать: то ли заняться изгнанием зла на спальной циновке, то ли ноги переломать и бросить степному зверью. Неприятные перспективы! Что одна, что другая!

Он поднял девочку и посадил напротив – так, что последние солнечные лучи падали на ее лицо. Она была очень хорошенькой, с длинными черными волосами и округлым личиком, напоминавшим юных американских мулаток, коих Семену доводилось видеть в телевизоре – правда, те мулатки не походили на затравленных зверьков. Он протянул руку, осторожно взял ее маленькую ладонь и спросил:

– Понимаешь язык роме?

Она покачала головой, глядя на Семена с боязливым ожиданием, будто страшилась, что он сейчас отшвырнет поднос, бросится на нее и повалит на пол. Страшилась этого и в то же время ждала – все-таки сидел перед нею не лев, а человек, способный к тому же избавить от страшной смерти.

– Эх, ты, бедолага… – сказал Семен и протянул ей лепешку. – Ешь! И не гляди на меня, как кролик на удава!

Он начал говорить тихо и ласково, на русском, ведь так и так она его не понимала; ел сам, заставил есть ее, и все рассказывал, что он – Семен Ратайский, скульптор, человек из города, которого на свете нет, и нет ни страны его, ни языка, ни веры, но все это носит он с собой, и потому не надо бояться: так уж он воспитан, что для него она не женщина, а ребенок. Вот лет через шесть – а лучше, через восемь – поглядим… Если, конечно, он ей подойдет, старый пень; в его времена двадцатилетние девчонки на мужиков за сорок не бросаются. То есть бывает, конечно, и такое, если мужик с нефтяной скважиной или фазендой на Канарах или, к примеру, поп-звезда. А у него – ни скважины, ни фазенды, один железный молоток… правда, брат еще имеется, хороший вроде бы парень и ба-альшой вельможа!

Девчонка ела, слушала, кивала головой, и постепенно на губах ее рождалась улыбка. Ела она жадно, улыбалась с робостью, но ужас в глазах растаял, смуглые щеки порозовели, и Семен сказал, что она – настоящая красавица. Ну, если не сейчас, то будет красавицей через те же шесть или восемь лет. А чтобы это время скорей наступило, нужно спать. Солдат спит, служба идет, дети растут… Он похлопал ладонью по шкурам, поднялся и отошел к выходу.

Здесь Семен простоял долгое время, любуясь звездным небом и слушая, как ворочается, не решаясь уснуть, дочь Хо. Наконец девчонка затихла, и он, отодвинув поднос, лег на циновку и уставился в потолок – вернее, на травяные пучки, сложенные наподобие огромной конической шляпы.

Ну, и как ему с ней поступить? Забрать с собой или оставить в Шабахи? Увезти в неведомое будущее или бросить под толстопузым Икедой? Не лев, конечно, не гиена – бегемот… А чем это лучше? Не станет дочка Хо красавицей ни в восемнадцать, ни в двадцать лет – раздавит, изуродует… С другой стороны, кому известно, как повернутся собственные его дела? Братец, похоже, парень приличный и в чинах, но что ему эта девчонка? Случись какое несчастье с ним, с Семеном, будет рабыней у другого бегемота, не кушитского, так египетского…

Он уснул, так и не решив, что делать, и привиделись ему во сне родители, но не такие, как девять лет назад, когда у матери случился инсульт, а отец извелся с тоски и стал походить на свечной огарок, – нет, не такими он их увидел, а молодыми, полными сил, и себя самого увидел тоже, мальчишкой на отцовской шее. Будто идут они по Невскому с демонстрацией, то ли на Первое мая, то ли на Седьмое ноября, веселые, как положено в праздник, а мать смеется и обещает родить сестренку – ну, если не в этот год, так в следующий обязательно. Очень ей дочку хотелось, и, не в обиду Семену, говаривала она: сын – чужой женщине, а дочь – себе. Не получилось, однако…