Роковое зелье - Арсеньева Елена - Страница 50

Нет, Альфред не станет отрекаться от ребенка – он будет только счастлив признать его, будет в восторге, когда весь свет убедится, что Екатерина принадлежит ему, что теперь он непременно должен жениться на ней, чтобы спасти ее доброе имя! Да и ей ничего другого не остается делать, кроме как выйти за него, распростившись со всеми теми тщеславными надеждами, которые разрослись, распустились, расцвели в душе.

Екатерина с трудом подавила тяжелый вздох. Ну что ж, не судьба им сбыться, не судьба ей сделаться государыней. Ладно, винить некого, кроме себя и своей страстности. Как-нибудь она сумеет смириться с участью, но сумеет ли смириться отец? Екатерина-то надеялась просто исчезнуть из дому – и все, безвозвратно кануть в неизвестность вместе с Миллесимо, а теперь, по всему видно, не миновать стать объясняться с разъяренным отцом.

Она с трепетом ждала окончания завтрака. Думала, он окликнет ее, оставит в столовой для беседы, однако тот вышел первым, и Екатерина прошмыгнула в свою комнату, лелея надежду, что злобный, все насквозь проницающий взор отца ей померещился.

Ничуть не бывало!

Стоило только дух перевести, как дверь распахнулась – и на пороге возник князь Алексей Григорьевич.

«Да ведь он все равно ничего знать наверняка не может! – мелькнула спасительная мысль. – Только подозревает, а как сможет свои подозрения проверить? Он же не повивальная бабка! Мне надо только покрепче держаться, запираться что есть силы, возмутиться его подозрениями. А как он поверит моим словам и успокоится – бежать, бежать к Альфреду!»

Мало помогли трезвые размышления, и крепости духа хватило ненадолго. Чуть только Екатерина подняла испуганные, блуждающие глаза на белое от ярости лицо Алексея Григорьевича, как руки у нее похолодели, в ушах застучало, взор заволокло туманом, и она, тихо ахнув, повалилась на ковер в глубоком обмороке.

Очнулась через несколько мгновений от того, что холодные струйки неприятно ползли по щекам и шее. Потребовалось время, чтобы понять: она лежит на полу, отец не дал себе труда даже на кровать дочку перенести. Водичкой побрызгал ледяной, вот и вся забота о ней. А голос у него – голос еще холоднее, чем эта студеная вода:

– Очухалась, вижу? Полно притворяться, реснички вон дрожат. Открывай, открывай свои бесстыжие гляделки да посмотри на отца, коли хватит смелости, блудня поганая!

Екатерина с трудом села, упираясь в пол дрожащими руками. Да… плохи дела. Если раньше еще могла как-то отовраться: живот-де пучит, пищи не принимает, оттого и бледна за завтраком, то теперь надежды на отговорки нет. Вот так бухнуться перед отцом без памяти – все равно что самой себе клеймо поставить: грешна, мол, батюшка!

– Батюшка, – выдохнула с мольбой, вперяя в него отчаянный взгляд, – прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную! Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшне плетьми до смерти засечь – я вся в твоей воле.

– Что ж ты делаешь, Катька? – спросил Алексей Григорьевич без злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил с дочерью. – Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Да мне что, я – старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня – что ты, что Ванька – и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локоть стер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, Сашку Бутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна Сашку Нарышкина – в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите его тепленького, жрите его со сметанкой, а хотите – с маслицем. А вы что делаете?! Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами его обсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Вратиславом из-за этого поганого графчика эва как стакнулся!

Услышав имя влиятельного родственника Миллесимо, Екатерина насторожилась, села прямее. Отец словно и не заметил, что силы к ней возвращаются, – продолжал причитать:

– А ты тоже хороша! При такой красоте, при воспитании иноземном, при уме своем могла бы ох какую жар-птицу за хвост ухватить! Нет, разменяла злато на медяки. Дивлюсь я тебе, в кого такая неразумная уродилась? Думал, моя дочь, а по всему видно теперь, что мамкина. Девка-дура – она и есть дура-девка, что тут еще скажешь?

– Что вы про господина Вратислава молвить изволили, батюшка? – с трудом шевеля онемевшими губами. – Из-за кого брат Иван с ним стакнулся? Из-за какого графчика?

– Как это – из-за какого? – остро глянул на нее князь Алексей Григорьевич. – Да из-за этого твоего… рыжего-пегого, ни дна ему ни покрышки!

У Елизаветы перехватило дыхание. Рыжим, а иногда пегим отец с насмешкой называл Миллесимо – с тех пор, как твердо положил себе разлучить с ним дочь.

– Разве не слыхала? Отдай, говоришь, меня за него, а ведь он нынче пятки смазывает, деру дать готовится, не чает, как голову унести после того, как удумал покушение на государеву особу!

Екатерина чуть опять не рухнула навзничь – так задрожали руки, на которые она опиралась.

– Да ладно опять глазки закатывать! – пренебрежительно хмыкнул Алексей Григорьевич. – Жить небось охота, вот и увязывает вещички. Ему сейчас не до тебя, дурехи доверчивой. Сама посуди, как он у государя будет дозволения на ваш брак просить, коли земля у него под ногами горит ярым пламенем? Да и самому Вратиславу, после того, как он нос драл перед Остерманом и строил из себя невесть что, во дворец с какой бы то ни было просьбою соваться нет никакого резону. Поэтому про Миллесимо забудь, и чем скорей, тем лучше.

Екатерина присмотрелась к Алексею Григорьевичу. Она ничего не слышала о случившемся с Миллесимо и мало что поняла в словах отца, однако, хорошо зная его нрав и повадки, не усомнилась: он подстроил какую-то невероятную пакость ненавистному австрияку. Такую пакость, последствия которой могут быть воистину необратимы. Пожалуй, теперь и впрямь невозможно устроить тихий и незаметный брак согрешившей дочери с ее соблазнителем.

Но если так – поспешил папенька со своими придумками. Ведь позор падет не только на голову Екатерины, но коснется всего семейства Долгоруких!

– Что ж мне, в отхожее место ребеночка рожать? – грубо спросила Екатерина – и злорадно хмыкнула, увидав, как перекосило отца, никак не ожидавшего от своей изнеженной, манерной дочери этаких словечек. – Или бабку найдешь надежную – такую, чтоб помалкивала о позоре княжеской дочери?

– Балда ты балдовина, – покачал головой отец. – Самое бы лучшее – до тех пор тебя охаживать вожжами по голой заднице, пока ублюдка не скинешь. Уж и не знаю, почему не кликну Стельку. Ты хоть понимаешь, что сама себе жизнь изломала? Понимаешь или нет? Миллесимо – теперь нуль без палочки. После того, как из-за его дурости дело чуть ли до драки не дошло, на нем крест не только Вратислав, но и все австрияки поставили. Вернется в Вену – думаешь, будет там при императорском дворе блистать? Как бы не так! Зашлют его в родовое имение, и будет там твой рыжий-пегий винищем от злости наливаться, горюя о загубленной карьере. Охота с таким человеком вязаться, в глуши богемской себя хоронить, когда у ног твоих весь мир мог бы лежать-полеживать?

– Ну, батюшка, теперь делать нечего, так или нет? – зло бросила Екатерина, пытаясь подняться, но головокружение тотчас вынудило ее снова сесть. – Либо мне плод вытравливать, либо ублюдка рожать, либо тебе с Вратиславом мириться, а мне – замуж за Миллесимо идти. Вот и выбирай, что лучше.

Она ожидала новой вспышки отцовского гнева, однако голос его звучал на удивление спокойно.

– Ты, гляжу, только до трех считать умеешь, – проговорил Алексей Григорьевич. – А жаль. Это ведь только в сказках у богатыря три дороги: направо пойти – убиту быти, налево пойти – коня потеряти, прямо пойти – обратной дороги не обрести. А на самом деле всегда есть четвертый путь.

– Это какой же? – подозрительно спросила Екатерина.

– Да такой. Прямо с этого места, с росстаней, воротиться назад – туда, откуда пустился в странствие. И сделать вид, что никуда не ездил вовсе. Кумекаешь?