Яд вожделения - Арсеньева Елена - Страница 41

Все. Попалась. Попалась… как кур в ощип, как бес в перевес, как ворона в суп. Вот уж правда, что ворона! Сама залетела в клетку, клетка и захлопнулась.

Бежать, бежать отсюда! Но она не в силах была даже с места сдвинуться, только и могла, что отмахивала поклоны да крестилась, крестилась, бормоча:

– Отче наш… нет, не знаю я ничего… иже еси на небесех… а кто баба сия? Да святится имя твое…

– Да так, преступница, убивица, – ответила Ульянища. – В старые годы, бывало, муж жену бивал, а теперь жена мужа бьет – и убивает до смерти. Не знаешь, стало быть? И никто ничего не знает!

– Забудь ты об ней, матушка! – сунулась к хозяйке Фокля. – Она небось давно уже сгнила где-нибудь на божедомках. Какой там монастырь? Болтовня все это!

– Сгнила? – с надеждой переспросила Ульяна. – Что ж, какова смерть, таковы и похороны.

«Сгнила? – с ледяным бешенством подумала Алена. – Как бы не так!»

Спокойствие постепенно возвращалось к ней. Похоже, судьба бывшей снохи так тревожит Ульянищу, что она выспрашивает о ней всех подряд, но, по-счастью, никто ничего не знает. И хватит трепыхаться, пора вспомнить, зачем здесь.

Об этом не забывала и Фокля.

– Тебе лучше бы для начала в баньку, сердешная! – сказала она тем голоском, про который в народе существует вполне определенное присловье: «На языке медок, а под языком – ледок».

У Алены сердце снова рухнуло в пятки. В баню?! Ей?! Она представила черные ручьи, которые потекут с ее волос, и желто-зеленые – с лица – и даже руками загородилась:

– Боже сохрани! Мне… меня… мною обет дан: не мыться на вечерней заре, а только лишь на утренней ледяной водицею.

Предполагалось, что на утренней заре ее и след простынет, поэтому Алена могла обещать что угодно без опаски. К ее удивлению и радости, Фокля не стала перечить:

– Ну что ж, у всякой пташки свои замашки.

– Мне бы покушать… – еле слышным от облегчения голосом пробормотала Алена. – Оголодала я…

Она с преувеличенной жадностью поглядела на стол, где наставлены были какие-то миски, однако Ульяна окоротила ее:

– Погоди. Сперва покажи, на что способна. А то, знаешь, брюхо добра не помнит, нажрешься до отвала – и ни словечка из тебя не выдавишь. Корми вас, дармоедов!

Да… за Ульянину милостыню придется дорого платить! Велико было искушение тут же, с порога ляпнуть ей про чертогрыз, но Алена понимала, что этим все дело можно испортить, а потому наскоро выложила жуткую байку про девку и змей-мстителей. Мол, жила-была девка, которая нагуляла от парня ребеночка, тайно родила, да и зарыла в лесу. Потом – другого. А когда в третий раз пришла на то же самое место и опять зарыла в землю еще живой плод греха своего, как вдруг что-то холодное поползло по ее шее – и она увидела, что это три змеи. Поочередно они насосались молока из ее грудей, а потом обвились вокруг шеи и повисли наподобие чудовищного ожерелья. Затем уже постоянно змеи сосали у нее молоко по нескольку раз в день; в это время девушка чувствовала смертельную тоску – это были невыносимые часы! Потом змеи укладывались вокруг шеи спокойно, но отнять их она никогда не могла и прикрывала их платком. Только в бане они сваливались с шеи, и пока девушка мылась, лежали на ее платье…

– Наконец девица покаялась в своем грехе людям и с тех пор давно уже ходит по монастырям, умаливая свой тяжкий грех и надеясь на милосердие божие. Не далее как сегодня я видела ее на паперти Василия Блаженного, где она и рассказала мне сию историю, – закончила Алена.

– Буде, господи, милость твоя на нас, якоже уповахом на тя! – испуганно забормотала Фокля.

Даже Ульяна перекрестилась – кажется, и ее проняло.

– А что же, змей ты тоже видала? – спросила она недоверчиво.

– А как же, – лихо ответствовала Алена. – Видала и змей.

– Побожись!

– Ей-богу, разрази меня гром, ежели вру! – бесстрашно перекрестилась Алена. – Видала я змей!

Конечно, видала. О прошлую осень, на болотине – да еще сколько! Так что бог видит: она не лжет.

– Ну, ладно. Завтра же поутру поведешь нас на Красную площадь и покажешь ту девку, – велела Ульяна. – А пока пошли, поедим, чего бог послал.

На завтра Алена могла обещать встречу хоть с пятерыми такими девицами, поэтому она согласилась тотчас – и с облегчением двинулась к столу.

Ну и стол! Кулага[96] подгорела, щи были пусты, а хлеб черств – не угрызешь, зато Фокля, не умолкая ни на миг, славословила свою щедрую на милосердие хозяйку, убежденная, видимо, в правоте старинной мудрости: «Доброе слово – лучше мягкого пирога» – и пытаясь убедить в том Алену, которая, повозив ложку в ненавистной еще сызмальства кулаге, теперь уныло грызла горбушку, похваливая себя за то, что на дорогу сытно поела. А то у этой милостивицы и ноги протянешь!

Наконец она перекрестилась и отодвинула от себя едва початую миску:

– Спасибо за хлеб, за соль, честная вдова. Позволь теперь душеньку твою потешить, порассказать тебе, о чем я надысь от людей слыхала.

Ульяна расчистила перед собою место на столе и поудобнее подперлась ладонью:

– Послушаю с охотою.

– …с охотою, – эхом отозвалась Фокля, пытаясь точно так же подпереться, но за малым ростом локоть ее то и дело соскальзывал, и приживалка лишь чудом не тыкалась в столешницу носишкою. Ульяна сурово глянула – та наконец угомонилась и со вниманием уставилась на Алену.

Девушка могла бы до утра рассказывать про то, как колдун колдуна закоробил,[97] и про зайца-пастуха, и мачехины чудеса, и старуху-гадюку, и свинью на мельнице, и про ворожбу по крестам, и про землю с росстани трех дорог, и бабу нехорошую, и пляшущую куклу, и как колдуны бесов мучат, и как мужик ведьму подкараулил, – говорила бы да говорила, не смолкая, довела бы слушательниц своих до полного изнеможения!..

Но у нее вдруг иссякли силы терпеть эту гнетущую полутьму, полную исчадий прошлого, которые, чудилось, пялились на нее изо всех углов, внушая смертный ужас похлеще всех этих ведьм, колдунов, змей; невмоготу сделалось слышать в легком шуме ветра их шепоток: «Погибнешь… погибнешь ты здесь!» Хотелось бежать прочь, крича от страха, но она стиснула руки что было сил, до боли, и сдавленным голосом произнесла:

– Tак и быть, слушайте… Жил на свете один мужик. Был он богат, но богатство свое ото всех таил, да так умело, что никто ни о чем не подозревал. Однако была у того мужика сестрица. Про таких, как она, говорят: «У нее, мол, и в затылке глаза!» И вот заприметила она, что брат ночами куда-то тайком хаживает. Стала за ним следить – и выследила, что шастает он не к соседке-вдовице, своей полюбовнице, не горничным девкам подолы задирать, а хаживает он на сеновал, где в углу издавна стояли старые пчелиные колоды.

Ульяна коротко вздохнула, будто подавившись воздухом, и все, ничем более не выдала, что ее как-то поразили слова рассказчицы. Фокля же заерзала беспокойно, бегая глазами с одного лица на другое, но вот и она овладела собой, напялив ту же личину каменного спокойствия, коя была надета на Ульяну.

Тогда Алена как ни в чем не бывало продолжила:

– Зачем, думает баба, ему пыльные колоды? Нет, здесь что-то не так! Сунулась в одну колоду со свечой… батюшки! Там тайник, в котором чего только нет! Злато-серебро в монетах, подвески, ожерелья, браслеты, зарукавья, перстни! Баба едва не померла. Хотела было сразу сгрести добро, и дай бог ноги, да тут кто-то шумнул во дворе, она испугалась – и тихонько убралась с сеновала к себе. И с тех пор не стало ей ни сна, ни покоя: только о том и думает, как братнино добро своим сделать. Ради этого душу черту готова была запродать! И вот – дьявол-то искушает, когда бог далеко! – услышал-таки нечистый ее мольбы и поразил ее брата в одночасье смертью.

Ульяна и Фокля обе перекрестились – как по команде. Алена тоже – но не в память этого выдуманного брата, не в память ненавистного Никодима Мефодьевича, а чтобы храбрости набраться, – и заговорила вновь:

96

Овсяный кисель.

97

Лишил волшебной силы (старин.).